— Не надо слез, ужель и впрямь ты думаешь, что жизнь моя угаснет?..
Его голос задрожал, исполненный сдерживаемых рыданий. Вот-вот они прорвутся наружу, мелодия смешается с плачем, терзающим зал — эту единую трепещущую душу, спаянную из множества человеческих душ, которые, как он чувствовал, сплотились под его властью. Теперь эта огромная чаша полна слез, которые вырвутся наружу, как только падет занавес…
В лучах прожекторов губы Партони казались черными, словно школьные чернила — рот ребенка, объевшегося ежевики… Да, смерть моя близка, Шарлота, дети, херувимы… невинность, искупленье… О, Боже, как тебя любил, как страстью преисполнен был… и упоеньем…
Тенор выпрямился над бушующим оркестром. Он почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и не стал их сдерживать. Никакая другая роль не приносила ему столько волнения. Иногда разве что «Трубадур», но то было совсем другое, разница зависела от множества вещей. Этим вечером он был один: он всегда одинок, когда поет «Вертера».
Он и не заметил, как занавес опустился. Когда зажегся свет, певица уже направлялась к рампе. Он встал и присоединился к Эмилиане в центре сцены. Такое чувство, будто слышишь шум моря, растущей надвигающейся волны… В оркестровой яме деревянные скрипки и медные духовые инструменты отражали люстры, роспись и позолоту теперь уже ярко освещенного зала… Он сжимал в своей руке влажные от пота пальцы Партони… Сопрано отвешивал реверансы. Странная пьеса, странная опера. Самая простая история из всех, что когда-либо покоряли мир… Может быть, секрет как раз в ее простоте? Гёте написал роман, увидавший свет в Лейпциге, в 1774 году. Больше века спустя в Вене, в феврале 1892 года, Массне давал премьеру своей оперы… Всё та же история. За исключением нескольких нюансов…
В расплескавшемся за оркестровой ямой море обращенных к нему лиц Орландо искал лицо Куртеринга. Старик должен быть здесь, ведь он не пропускал ни одной постановки. С этим профессором, специалистом по Гёте, Орландо как-то встретился в Нью-Йорке, в кафе у театра. Они долго беседовали… Познакомились они двумя годами раньше, в Милане, в баре аэропорта. Тогда он три вечера подряд пел «Вертера» в «Ла Скале». И во время каждого представления старик сидел в первом ряду. Все свое жалование он тратил на эти путешествия — маленькая слабость профессора-меломана. Он был безумцем, старомодным и счастливым безумцем. Это читалось в его поблекших глазах семидесятилетнего старца.
Не найдя его в толпе, Орландо вновь отступает назад, и занавес опускается в одиннадцатый раз. Бывало и получше: в Москве его вызывали на бис двадцать четыре раза. Это был рекорд. Эмилиана отпускает его руку и отходит в сторону.
— Твоя очередь, Орландо.
Он улыбается. По традиции последние овации принимал он один.
— Увидимся в баре?
Уже зайдя за кулисы, она обернулась.
— Нет, за мной заедет сын.
Двумя пальчиками она послала ему легкий воздушный поцелуй и скрылась в толпе рабочих сцены.
Он обожал Эмилиану Партони. С ее пятьюдесятью восемью килограммами при росте метр семьдесят она развеивала старомодное представление об оперных певицах: репетиции в спортивном костюме, двадцативосьмилетний сын, которого она таскала с собой повсюду, ее провокационная манера курить французские сигареты перед репортерскими камерами. Она утверждала, что выкуривает по три пачки в день, но это была неправда: курила она лишь во время интервью, а потом по сорок пять минут чистила зубы и полоскала рот.