Я по-прежнему верю ему не больше, чем в первый день.
VIII
Здесь он найдет лишь скорбь…
— Что ты говоришь?
— Душ — единственное место, где я никогда не пою…
Карола засмеялась и покрыла последний палец на ноге слоем лака. Еще не засохший миниатюрный полумесяц на ногте грозил испачкать кожу.
— А у меня наоборот, — прокричала она. — Это единственное место, где я пою…
— Что?
От усердия она высунула кончик языка и, стараясь не дрожать, уперлась подбородком в коленку; в свете зимнего утра карминовая капелька светилась на кончике кисточки.
— У меня наоборот, — еще раз крикнула она.
Ответа не последовало, и она завершила сложную манипуляцию, немного помахав ступней над шелковой простыней.
Разливаясь по террасе, солнечные лучи акварельными мазками окрашивали стены дворца. Вдалеке, среди тускло-золотых бликов моря, виднелись серые острова. Лишь кипарисы и колокольня Мурано в отдалении были единственными вертикальными черточками в плоском, горизонтальном мирке лагуны. Она закрутила флакон с лаком и выглянула в окно. Море и тишина. Все как будто вымерло, лишь одинокая чайка восседала на краю понтона. Кароле показалось, что перед ней огромная картина, написанная размытой пастелью. Итак, счастье, оказывается, тоже может быть полинявшего цвета. Она зарылась рукой в свои волосы, и пряди светлыми волнами растеклись между пальцами.
Ночью шел дождь, и она слушала непрерывный шум капель, падающих в Адриатику… Но на рассвете все затихло, и день выдался на удивление ясным. Даже завеса тумана, обычно окружавшая Торчелло и Мурано, куда-то исчезла. Тем не менее по-прежнему было холодно. Вчера даже гондолы у площади Святого Марка покрылись ночным инеем.
— Что ты говорила?
В комнату вошел Орландо. На нем был халат в полоску, его мокрые волосы блестели.
— У тебя самый некрасивый халат, который я когда-либо видела…
Слегка сконфуженный, он осмотрел себя. Она успела заметить, что это выражение провинившегося мальчишки иногда появлялось на его лице даже из-за пустяков; в такие минуты звезда bel canto был всего лишь беспомощным ребенком, чья слабость ее умиляла и одновременно успокаивала.
— Я его купил пятнадцать лет назад и…
Карола вскочила с кровати и обняла его. У него в чемодане было три смокинга, но он все время таскал одни и те же джинсы и бесформенную, вытертую до блеска кожаную куртку.
— Я займусь твоим гардеробом, — сказала она. — Итальянцы все должны одеваться со вкусом. Мы пойдем по магазинам, и я буду выбирать за тебя.
Он состроил гримасу:
— Ненавижу магазины.
— Не имеет значения. Это приказ.
Он сжал ее в своих объятьях.
— Окочуриться можно от холода… Говоришь, будешь меня одевать, а у самой даже нет пижамы.
— Пижамы — это для Германии. А с нею покончено.
Комната тонула в ярком свете, проникавшем сквозь широко распахнутые окна; плиты террасы были точно такого же оттенка, как школьная промокашка. Казалось, воздух проникал острыми, словно испанская шпага, пучками в просторную комнату палаццо Ферраджи, где они обосновались три дня назад. Часы на массивной каминной полке, покоящиеся на плечах двух бронзовых гладиаторов, показывали девять.
— Сегодня твой день, — сказал он. — До шести вечера вся Венеция у твоих ног.
Последний прогон… С самого приезда он работал все дни напролет. Возникли проблемы с постановкой и декорациями: антураж последнего акта пришел в негодность, довелось вызывать команду художников. К тому же, директор театра потребовал изменить освещение. Но главной причиной был Томас Сведон, постановщик, чья скрупулезность граничила с маниакальностью. Орландо прекрасно находил с ним общий язык. Хотя старый англичанин и был специалистом но Шекспиру, однако успел поставить несколько опер, в том числе и «Фиделио», которые снискали единодушные похвалы в мировой прессе. Ему было присуще чувство пространства и освещения, и вся его работа до сего момента заключалась в том, чтобы окутывать героев тюлем и туманными отблесками, в которых черные ткани переливались странными, трагическими оттенками серого. Натале, привыкший исполнять эту роль в ярком свете прожекторов среди буколической зелени, восхищался работой Сведона и тактичным упрямством, с которым тот настаивал на мельчайших деталях. Доходило даже до того, что постановщик просил костюмерш заменить пуговицы на камзоле Альберта, потому что находил их чересчур блестящими. Он не знал ни одной ноты, зато обучал певцов минимальной хореографии, делавшей их игру более возвышенной и одухотворенной. Сегодня вечером «Ла Фениче» будет лицезреть самую туманную, самую романтичную версию «Вертера», которая когда-либо выносилась на суд публики: с первого же акта лунный свет, даривший влюбленным надежду на вечное счастье, сменится тяжелыми тучами, предвестницами бури.