— Ты думаешь, из него нельзя кого-нибудь убить? — спросил он. — Да легче легкого. Просто зависит от того, в какое место попадешь.
На человеческом теле, поведал он, есть восемь мест, попадание в которые может вызвать смертельный исход. Я спросил его, какие же это места, но он не ответил.
— Можешь за сто метров прицелиться, — сказал он, — и все также сильно шарахнет.
Мы решили пострелять в яблоко; дротики и пульки не пробили плод насквозь, но, почти не повредив кожицу, исчезли в серединке, где их было трудно отыскать. Я усомнился в дальнобойной силе оружия.
Чтобы получить какое-то представление о возможностях пистолета, мы, согласно условленным правилам, начали стрелять друг в друга; разойдясь по противоположным сторонам комнаты, мы стали целиться друг в друга под балдахином: таким образом было исключено, что мы можем задеть лицо. Мы использовали дротики. Маартену по жребию выпало стрелять первым.
Он попал мне в грудь, посередине. Дротик, не повредив одежду, оставил на коже маленькое, идеально круглое пятнышко. Оно лишь чуть-чуть кровоточило и почти не болело. Я пришел в ярость, но не показал виду.
Сам я целился очень долго, но знал, что выстрел будет неудачным. Я попал Маартену в грудь, справа, но даже не задел кожу. Когда я подошел к нему, чтобы взглянуть на результат, оказалось, что заряд попал в пачку бумаг в его внутреннем кармане. Правда, он пробил почти все листки. Мной овладело желание отнять у Маартена эти бумажки, чтобы он умолял их вернуть: мне казалось, что они содержат некие тайны. Однако делать этого я не стал.
Вечером, после ужина, когда стемнело, мы отправились в путь. Мне был доверен пистолет, и я нес его, прижимая к голому телу.
Перед нами простирался опустевший парк, не огороженный решеткой. Поскольку разбит он был лишь несколько лет назад, там еще ничего не подросло: мы могли смотреть поверх кустов и низких деревьев. Моросило.
Мы сошли со шлаковой дорожки и побрели по травянистой обочине, так что шаги были почти не слышны.
Вскоре мы добрались до места, где на берегу жались друг к другу десятки уток. Я взвел курок и прицелился в стаю. Несколько уток встрепенулись от выстрела и бросились к воде, но больше ничего не произошло. Я зарядил пистолет вторым дротиком и передал его Маартену. От его выстрела вся стая с кряканьем взмыла в небо. Мы стали высматривать дальше, но нигде не было больше ни единой утки. Потом мы немного послонялись, чтобы посмотреть, нет ли в парке еще чего-нибудь интересного, но ничего не нашли.
— Через слой перьев не прострелишь, — сказал я. Затею я объявил делом безусловно увлекательным, но бесполезным. Маартен убежденно оспаривал мои аргументы. Он уверял меня, что я промазал, но его выстрел задел в грудь одну из уток, отчего кругом должны были разлететься мелкие перья.
— Ты же видел? — спросил он. — Что перьев этих полно вокруг летало?
— Не особо заметил, — ответил я туманно; я знал, что такого быть не могло.
Он прибавил, что раненная птица не сможет летать, она медленно спустится на землю, чтобы истечь кровью. На следующий день мы, полагал он, точно ее найдем. Мы молча пошли назад.
Мы отправились к нему домой. Родителей дома не было. Он не стал включать свет в своей комнатке, а зажег свечу. Затем снял с потолка патрон и прикрепил к проводке какую-то штуку, испускавшую потрескивающие голубые искры. Это устройство он извлек из ящика. Как только все заработало, Маартен задул свечу, и мы стали молча наблюдать.
Это были два собранных из конструктора рычага, к каждому концу которых были присоединены угольные электроды от старой батареи; электроды были тесно придвинуты друг к другу; между ними висело голубое трескучее пламя. Все это было смонтировано на дощечке, которую Маартен поставил на пол. Он пригласил меня присесть рядом с ним на край кровати и посмотреть. Полотенца балдахина мы сдвинули в сторону.
— И ток-то не сильный, — сказал он. — Я туда поставил сопротивление. Можешь спокойно потрогать контакты, тебя не ударит. — Он уговаривал меня прикоснуться к ним, но я не решился. Чтобы отвлечь его внимание, я спросил, выключается ли аппарат сам по себе; на это он мне не дал ответа. Я почуял запах искр и уставился в темноту. Лицо Маартена было едва различимо в голубоватой тьме.
Чуть позже вернулись его родители. Маартен быстро спрятал прибор, но свечу зажигать не стал. Прислушавшись, он попросил меня сидеть тихотихо. Мы едва дышали. Его мать заглянула к нам, попробовала включить свет и что-то пробормотала; она так и осталась стоять в дверях. Я сжимал руками промежность и вслушивался в зазвеневшую тишину. Сердце мое колотилось, поскольку я полагал, что, когда нас обнаружат, последует что-то ужасное.