Оба замечания дали мне пищу для многодневных размышлений.
Только во время второго визита я понял из разговоров, что Отто жил не дома, а в детском приюте, и что приведшая его дама была приятельницей тети Янне и работала в этом заведении.
Было воскресенье, и мой отец тоже отправился с нами. Когда мы вошли, Отто получал за что-то нагоняй. Ханс стоял у окна, Отто — у старинной стеклянной горки, а дядя Ханс сидел у стола.
— Да, — сказала тетя Янне, проводив нас в комнату, — мы как раз об Отто говорим.
— Да, — крикнул Отто, — да мама!
— Здесь, рядышком, — сказал дядя Ханс, — в конторе — он имел в виду свою маленькую рабочую комнату окнами на улицу — стояла ваза с виноградом. Я вот подумал: и что это он без конца туда бегает. А он всякий раз отщипывал по ягодке, и теперь ничего не осталось.
Отто засмеялся и вприпрыжку промчался по полу. Его лицо лоснилось от пота.
— Мама считает, что это совсем не смешно, — сказала тетя Янне, — ты плохо поступил, Отто.
— Отто плохо! — выкрикнул тот с искаженным от страха лицом.
Граммофон играл бесперебойно, и разговор сделался еще более оживленным, когда явилась чета Фонтейнов. Жену я раньше никогда не встречал, но дома о ней рассказывали, что она, встречая знакомых, тащивших сумки с покупками, пряталась в подъезде или за живой изгородью, чтобы не пришлось здороваться с теми, кто сам ходит по лавкам за продуктами. Еще о ней говорили, что, бывая по вечерам у кого-нибудь в гостях, она отлучалась на часок, чтобы посмотреть, спит ли ее сын, которому было уже девятнадцать.
Ее звали «тетя Элли», но взрослые язвительно именовали ее «чокнутая Элли».
Однажды мама зашла к ней домой, в дверях они перемолвились словом, и та сказала, что у нее сейчас педикюрша, однако при этом запихнула моей матери в рот огромную конфету со словами: «Вообще-то это для высших сфер, но тебе уж — так и быть, ладно».
Дома мама пыталась передразнивать ее голос, гнусавый, словно у страдающей полипами, но теперь я услыхал, как он звучит в самом деле.
Муж тети Элли, мой отец и дядя Ханс пошли в кабинет; дядя Ханс передвигался своеобразно, ища руками опоры и, ссутулившись, одну за другой выбрасывал вперед тонкие ноги.
Я последовал за ними по коридору и вслед за дядей Хансом вошел в кабинет.
— Это и есть чокнутая Элли? — спросил я у дяди Ханса, махнув через плечо в сторону гостиной. Этот вопрос, заданный в присутствии ее супруга, привел дядю Ханса, как я потом понял, в чрезвычайное замешательство. Он порылся в кармане жилета, нашел монетку в двадцать пять центов, протянул ее мне и сказал:
— Можешь сходить купить себе мороженое.
Я вышел на улицу, где как раз проходил лоточник, положил монетку на тележку и сказал:
— Мороженое.
— За пять? — спросил он.
— Хорошо, — сказал я.
— Или за десять?
— Хорошо, одно мороженое, — сказал я.
— Так за пять или за десять? — спросил он. Никакого определенного решения принято не было, но он положил мне очень большую порцию и, как только я забрал ее, из дому вышла мама.
— Он плохо себя вел, — сказала она мороженщику, — ныл, ныл да и выпросил.
Я вцепился в мороженое. Мама утянула меня в дом.
— А сдачу-то! — крикнул мороженщик, но мы были уже в доме, и дверь захлопнулась. Мороженое мне не понравилось, и с позволения хозяев я оставил его на тарелке в кухне.
С тех пор начались регулярные взаимные визиты. В день рождения я получил от моих новых тети и дяди металлическую заводную машинку, и не подал виду, что в сущности был уже слишком взрослым для этого.
Обычно они приходили к нам каждую новогоднюю ночь, при этом мой отец с помощью таксиста заносил дядю Ханса наверх.
Паралич все эти годы оставался неизменным, но мне помнится, что как-то в полдень тетя Янне рассказала нам, что началось регулярно возобновляющееся оцепенение правой руки. В том же году я начал ходить в подготовительную школу, и расположена она была неподалеку от квартиры Бословицей. В воскресенье перед началом нового школьного года я зашел их проведать. Меня пригласили к столу.
Тетя Янне рассказывала своей сестре, что Хансика пристроили в интернат в Ларене, потому что никакого сладу с ним не было.
— Они, бывало, повздорят, — сказал она после обеда, когда дядя Ханс сидел в своем кабинете, — и он этак положит руку отцу на голову, и тот злится, прямо ужас.
Далее она поведала, что соседка, с которой она этим утром беседовала через забор в саду, косвенно обвинила ее в этом решении, заявив: «Одного ребенка уже из дому выставили, теперь от другого отделались».
— Я все утро на диване пролежала проплакала, — сказала тетя Янне.