Зайдя однажды в воскресенье, поздней осенью, к Бословицам, чтобы занять полбуханки хлеба, я застал Отто у граммофона.
— Отто скоро уезжает, — сказала тетя Янне, — правда, Отто?
— Да мама, — крикнул тот, — Отто скоро!
— Господи, куда же это он едет? — спросил я.
Лицо тети Янне казалось воспаленным, словно в лихорадке.
— Ему нельзя больше оставаться в приюте, и в школу нельзя, — ответила она, — он должен ехать в Апельдоорн[4]. Завтра я его отвезу.
Только сейчас я заметил, что раздвижные двери, ведущие в заднюю комнату, открыты, и там в постели лежит дядя Ханс. У койки с белыми металлическими прутьями были медные шары по четырем сторонам. Лицо больного, исхудавшее, в то же время казалось опухшим, точно влажным изнутри.
На стуле стояли пузырьки с лекарствами, тарелка с ножом и шахматная доска.
— Я сегодня днем играл с Хансом в шахматы, — сказал он, — но Отто постоянно всё переворачивал.
В течение следующих дней он также оставался в постели, и состояние его делалось серьезным. Наступала зима, и новый доктор попросил хорошенько протопить комнаты. Довольно долго дядя Ханс еще мог самостоятельно ходить в уборную, но со временем ему пришлось прибегать к чужой помощи.
— Он безумно тяжелый, я не могу, — сказала тетя Янне. — И кстати, еще и упирается.
После Нового года врач настойчиво порекомендовал поместить его в больницу, и в начале той же недели его перевезли.
— Ему там действительно очень хорошо, — рассказывала тетя Янне моей матери, зайдя проведать ее, — и врачи, и сиделки, все очень добры.
— Он уже ничего не соображает, — чуть позже продолжала она, — не понимаю, что на него нашло. Хансик принес ему апельсины, купил у кого-то в лавке. Он говорит: отец, они стоят шестьдесят центов за штуку, смотри, съешь их. Но он ни единого не съел, а все раздал. Разумеется, можно и угостить немножко, но тут прямо зла не хватает.
— С завтрашнего дня нам в восемь вечера уже нужно быть дома[5], — как-то в начале лета сказала тетя Янне моей матери, — Может, ты вечером сходишь его проведать? Я не смогу; что Хансу с того, раз мне уже через три минуты нужно будет уходить? Тогда я днем чуть подольше побуду, они там не возражают.
— Он хорошо выглядит, пополнел, — сказала мама, в первый раз проведав его и тем же вечером докладывая результат тете Янне. Та, впрочем, слушала невнимательно. Хансика еще не было дома, и она попросила маму позвонить в его контору, поскольку ей только что отключили телефон.
— Пусть Симончик сходит в контору и посмотрит, там ли он еще.
Мама только собралась выполнить эту просьбу, как вошел Ханс.
Улицы были оцеплены, и в конторе их об этом предупредили. Когда все улеглось, он выбрался из здания, но на полдороге ему пришлось прятаться в общественном писсуаре. Тут пробило восемь, и последнюю часть пути, через наш район, он проделал бегом.
— Нам больше не выйти из города, — однажды вечером сказала тетя Янне, когда я зашел сообщить, что в ближайшую пятницу вечером мама не сможет проведать дядю Ханса.
— Спроси маму, не съездит ли она на этой неделе к Отто.
На следующий день, в среду, тетя Янне пришла к нам.
— Они проводят инвентаризацию, — сказала она. Когда мама пригласила ее присесть и налила ей чашку яблочного чаю, она рассказала, что у всех соседей по лестнице побывали инвентаризаторы, двое мужчин с портфелями. Всё осматривали и записывали. На лестнице им попался пятилетний сынишка соседей с первого этажа, игравший с маленьким темно-красным кошельком.
Один из мужчин отнял его у мальчика, раскрыл и достал никелевый пятицентовик и три серебряные монетки, после чего вернул кошелек.
— Там не четвертачок, — сказал ребенок, — папа говорит, это старая монетка.
— Сиди-ка тихо, малявка, — ответил мужчина, — очень тихо сиди.
Возможно, тетя Янне не слышала ударов в дверь, — было уже не выяснить. В любом случае они исчезли, не обыскав ее квартиры.
Она попросила меня немедленно пойти с ней и отдала мне уложенные в чемодан фризские часы, старинную керамику, два резных канделябра слоновой кости и те два изразца. Я все принес домой и еще два раза возвращался, чтобы забрать старые настенные тарелки, фотоаппарат и изящное маленькое зеркало.
4
Центральный Израильский приют для душевнобольных еврейских детей был открыт в Апельдоорне в 1909 году. 26 января 1943 года оставшиеся от предыдущих зачисток пациенты и персонал были практически без исключения депортированы в Освенцим и Собибор.
5
Имеется в виду комендантский час, в 1943 г. перенесенный в Амстердаме с 22 часов на 20 часов вечера.