— А здесь, в Нидерландах?
— Традиция прозы у нас всегда была слабенькая. Нас здесь с незапамятных времен изводят так называемой легконогой прозой. Поистине бич Божий. Ничего не принимать всерьез, наболтать что-нибудь — и в печать. За парой исключений, разумеется. Хермане, Бордевейк, Несцио, Вестдейк, Куперус. Некоторые новеллы Бламан я считаю замечательными. Все это — имена людей, которые, по крайней мере, принимают литературу всерьез и пытаются сделать нечто достойное.
— А другие?
— Ой, я кого-нибудь уж точно забуду назвать. Но их немного, это вы и сами знаете. В литературе сейчас царит великая инфляция. Если ты способен держать авторучку и в состоянии нафигачить шестьдесят четыре страницы — тебя издадут. Шрифтом размера 11–12 с узенькими полями, раскатать на 208 страниц, и всё, ты — писатель-романист. Ну ладно, хватит об этом.
— Что вы думаете об экспериментальной прозе?
— Что это такое — экспериментальная проза? Вы имеете в виду, те пять–шесть человек, которые на всякий случай определили себе четкое место в литературе? На мой взгляд, все это очень, очень скудно. Да, Люсебер[11] написал пару великолепных стихотворений. Элбург[12], вот кого не перевариваю. А кто переваривает, хотел бы я знать. Жуткая липа. Разливается слезами по убиенным корейским детишкам и несчастным угнетенным неграм. И что ему там истребленные Сталиным писатели или пара миллионов изможденных узников этого сплошного загривка, обжирающейся, запойной кремлевской жабы? Коувенар[13] способен на довольно читабельную прозу, но вирши его — прости Господи. Стихи Ремко Камперта[14] местами подернуты дымкой поэзии, но пока что не более того. Стишата Винкеноога[15] — это humbug[16]. Куски его прозы — захватывающие, прежде всего если он не жеманится и не пускается в описания своего детства. Его статьи и манифесты — убойная чушь, бестолковщина. Писания Схирбейка[17] — вообще словесный понос. Я ему это частенько сам говорил, не помогло. Неосознанное есть питательная среда любого искусства, но само оно бесформенно. Позволь ему появиться в нерафинированном виде, и получишь лишь грязь, кашу. Нет там ничего. Опять какое-то жужжанье, ничего мало-мальски благозвучного. Эхма, вот тоска-то. Знаешь, что это такое, вот все это? Прежде всего — газетенки для старшеклассников. «Раны, разбереженные вселенской ностальгией». «Ходить по заземленному пешеходному полюсу времени». Вот, я тоже так могу. Любой наваляет в какой-нибудь дождливый воскресный полдень. Чушь собачья. Ничего не могу поделать, но как увижу такое вот — смех разбирает: из красного пращура / из деревянной принцессы / из бесформенности выпадает форма / и следует песне Творения / обезглавлена душа / убита в священной войне.
Я часто думаю: нам и без того чертовски трудно живется. Что же мы вдобавок еще и друг друга обсираем? Может быть, случится еще что-нибудь хорошее. Может быть, они еще чего-то такое великое напишут, при всей своей грызне. Давайте поощрять друг друга. Говорить, что все это заслуживает признания. Да какое там. Это не заслуживает признания. Это лживо, напыщенно, неоригинально, скверно. К сожалению, такова горькая правда, которой нужно смотреть в глаза. Я желаю им всего самого хорошего, но черт меня побери, если я скажу то, чего не думаю. Для писателя больше не осталось надежды, но это еще не причина почесывать друг друга за ушком.
— Стало быть, никакой надежды для писателей?
— Я ее не вижу. Искусство все больше оттесняется. Ложные боги и монстры восстают, дабы править миром. Литература подменяется сценками и болтовней, которые — боже упаси — не должны содержать ничего, требующего умственных усилий. Фотографию возвели в ранг искусства. Всё, что всерьез — подозрительно. Рушатся формы и традиции. Тот, кто еще выполняет связную работу, будь то на холсте, на сцене, на бумаге, — омерзительный тип. Тот, кто хорошенько думает, прежде чем высказать свое мнение, — зануда. Тот, кто отдает себе отчет о назначении человека, в лучшем случае — ненормальный. Тот, кто во что-то верует — просто тупой мудак. Я замечаю, становится все труднее и труднее вести разговор на какую-то серьезную тему, когда собеседник восемь секунд спустя все еще помнит, о чем только что шла речь. Похоже, и впрямь наступает конец света. Впечатление усиливается прежде всего тогда, когда слушаешь Хильверсум[18], между полуднем и часом дня. Все становится уродливее, безвкуснее и пошлее.
— Мне кажется, это довольно эмоциональный взгляд. Вы не смогли бы немного конкретнее сформулировать позицию голландского писателя?
11
Любертус Якобус Сваансвейк (Люсебер), (1924–1994), голландский художник, поэт, литограф.
17
Ламбертус Рулоф (Берт) Схирбейк (1918–1996) — голландский писатель. Он, Люсебер, Элбург, Коувенаар и Камперт были последователями литературного направления т. н. «пятидесятников».