Уже наступил май, но по-прежнему стояли пронизывающие холода. Это была небывало поздняя для Лондона весна, — ни одной набухшей почки на деревьях. При помощи старой электроплитки, подключенной к отдельному счетчику, который мне приходилось подкармливать шиллинговыми монетками, я время от времени обогревал свою комнатушку — в сущности, просто конуру.
Заметив, наконец, что наличность моя сократилась до нескольких фунтов, я начал соображать, что бы мне предпринять, и в первую очередь подумал о Керре. Это был единственный человек, которого я знал в Лондоне. Хотя я видел его всего раз, я внезапно уверился в том, что он может дать дельный совет или помочь каким-то иным способом.
Я познакомился с Керром примерно месяц назад на одном жутком литературном сборище в аудитории где-то в Кентиш-тауне, где несколько полудурков лопотали всякую чушь. Керр сидел рядом и одновременно со мной прыснул от хохота, когда некий бахвал с кочаном на плечах, намереваясь приступить к декламации своих творений, выхватил текст из рук чтеца, а потом с кряхтеньем подбирал добрую сотню страниц, которые разлетелись из папки, с грохотом свалившейся на пол. Керр ржал так громко, что я сразу подумал — вряд ли это англичанин, но ошибся. Правда, он год прожил во Франции. Он был чуть старше меня, тощий как жердь, и вид имел утомленный, с выразительными, но для его возраста чересчур глубокими морщинами. Бурный приступ хохота объяснялся, вероятно, нервной потерей самоконтроля, поскольку, когда у нас завязалась беседа, он говорил очень тихо, порой почти неслышно бормоча, опустив свою старообразную голову.
После собрания мы некоторое время шли вместе, и он дал мне свой адрес и пригласил как-нибудь зайти. Я согласился. Когда он упомянул, что жил во Франции, я принялся выпытывать подробности его тамошней жизни. Он поведал, что работал домашним учителем в одном зажиточном провинциальном семействе. Однако никакой степени или диплома у него, по всей видимости, не было. Дети в семействе были несносны и издевались над ним. И вообще, он не любил богатых. Во время прогулки девочка девяти лет упала со скалы и сломала руку и ключицу, поскольку Керр был недостаточно внимателен. После этого семейство от его услуг отказалось.
У меня имелось тайное подозрение, что увольнение его было вызвано иными причинами, и я воображал, что его выставили после какого-нибудь скандала, и это, как в книжке или пьесе, его надломило; такая картина сделала его интересным в моих глазах, я проникся к нему симпатией, однако с момента нашего знакомства так и не выполнил обещания и не зашел его проведать. И вот теперь, разыскав записку с его адресом, ближе к вечеру я отправился в путь.
Оказалось, что Керр живет в вечно затянутом дымом районе Холлоуэй-роуд, на улице, которая, возможно, полвека назад и была приличной, но сейчас являла собой сцену с облупленными колоннами, обваливающейся лепниной фасадов, останками садиков, вытоптанных уличной шпаной, и белья, которое в липкой атмосфере не сохло, а тоже крепко пропитывалось дымом. Замок входной двери дома, в котором обитало множество семей, был сломан, и посему она день и ночь стояла нараспашку. Дверных табличек ни у кого не было. Я поднялся по широкой, некогда фешенебельной, но с тех пор страшно запущенной лестнице, стуча во все двери на каждом этаже. Никто, однако, не потрудился мне открыть, несмотря на то, что из-за дверей раздавались разнообразные, но определенно человеческие, звуки. На третьем этаже я, скорее уже по инерции, стукнул заодно и в дощатую дверь, дилетантски навешенную в грубом отверстии в стене, вероятно, прорубленном топором. Дверь распахнулась, и за ней стоял Керр. Вид у него был встревоженный и мрачный, как и при нашей первой встрече, но он сердечно поприветствовал меня и пригласил войти.
Я вступил в громадную, выходящую окнами на улицу комнату, в которой не было ничего, кроме стула, большой, заваленной лохмотьями, железной кровати и четырех ящиков, расставленных вокруг погасшего очага. Я не заметил ни ковров, ни занавесок. Это было чистейшее совпадение или рука Провидения, что Керр находился в комнате, когда я постучал, ибо холод стоял невыносимый, и действительное его место жительства находилось на задах дома, за сумрачным альковом. Миновав этот альков, в котором стояло множество картонных коробок с угольной золой, мы вошли в очень просторную кухню. В ней тоже было больше ящиков, нежели настоящей мебели, и, так же как и в алькове, по углам хранилась зола; правда, от внушительных размеров раскаленной плиты исходило приятное тепло. На закопченных балках были натянуты увешанные бельем веревки.