— Прошу меня простить, — затараторил он, — я совершенно не учел того, что вы, конечно же, захотите умыться после столь пыльной дороги… если вам еще что-то понадобится до прибытия ваших чемоданов —
Только теперь он заметил тлеющую, занявшуюся лишь слабеньким язычком пламени бумагу в камине.
— Ах, вы решили камин… довольно разумная идея… вот только труба давно уже вышла из строя, ее замуровали, столько грязи всегда из нее сыпалось… но скоро во всех комнатах у нас будут электрические радиаторы, да, наконец-то мы их заполучили, нам, вообще-то, они не то чтобы по карману, ну да в любом случае их заказали… Вы дадите мне знать, если вам что-то понадобится?
Дверь вновь закрылась, и опять наступила тишина. Бумага догорела; тонкий, едкий дым докучал Мэнре, но она не стала открывать окно. Сев на кровать, она опустив голову на руки и закрыла глаза.
Она сидела так долго; затем встала, вновь связала письма в пачку и сунула их в сумку. Прижимая ее к себе, вышла в коридор. Беззвучно прикрыла дверь и начала осторожно спускаться вниз. «Похорони, похорони, похорони…» — повторял голос, в ритме колес поезда отстукивая в ее мозгу. Нет ли в этом здании другого выхода? На каждом углу она осторожно оглядывалась. Спустившись вниз, она направилась в противоположную холлу сторону. Какая-то дверь была распахнута. Мэнра вошла в громадную душевую. Там пахло мокрыми швабрами и древесиной, которая вновь и вновь пропитывалась мыльной водой и средствами для стирки, — знакомый запах, но как мог он воплотить столько тоски и одиночества?
Она толкнула стеклянную дверь и очутилась на дворике — он был грязен, уставлен помойными ведрами и полными очистков баками, — но все же Мэнра нашла выход из здания. Прямо перед ней уходила в лес небольшая аллея. Мэнра зорко огляделась, но нигде не было ни души. Она пошла по аллее, и плотная листва деревьев, окружавших ельник, сомкнулась за ней прежде, чем хоть единый смертный мог заметить ее. Она быстро пошла вперед, поскальзываясь на корнях, прикрывая лицо от длинных сухих ветвей. Достаточно ли далеко она зашла? Можно было идти еще дальше, вперед, поскольку низкое уже солнце, просвечивавшее между стволами, позволяло ей легко ориентироваться и отыскать дорогу назад. Нет, теперь она и впрямь забрела в глухой лес… Кто увидит или найдет ее тут? Она остановилась.
Вялый ветерок в кронах деревьев протяжно вздохнул, где-то громко хрустнула ветка, но ни один из этих звуков не донесся до слуха Мэнры. Она опустилась на колени.
Тяжкий дух папоротников, мхов и медленно гниющей палой листвы дурманил ее, но через несколько мгновений она вновь открыла глаза, положила сумку и начала копать землю руками. Она больше не обращала внимания на свое платье, которое так тщательно оберегала, выходя из поезда, — теперь его подол был присыпан комками сырой, темной земли. Так же мало она прислушивалась к звукам за спиной и не услышала, как совсем близко обломилась ветка, с шелестом пролетевшая сквозь листья.
Все, яма достаточно глубока. Мэнра положила в нее письма и принялась закапывать.
Яма снова была полна. Оставалась еще горка земли, и Мэнра попыталась притоптать ее. Это она только что кашлянула? Странно, звук ей помнился отлично, но в горле не першило. Ах нет, все-таки теперь запершило, но почему ей вдруг стало нечем дышать? Не может быть, чтобы кто-то сдавливал горло сзади? Она взмахнула руками, чтобы удержаться на ногах, и попробовала крикнуть, но изо рта не донеслось ни звука. Отчего все сделалось так серо перед глазами? Она нащупала свое горло, и лишь теперь ее рука встретила пальцы с острыми обломанными ногтями, которые, словно стальные шурупы, сомкнулись на ее гортани.
Прощание
Задав вопрос, мужчина встал и медленно оглядел комнату, тяжело опершись о край стола.
— Доктор, я бы хотел знать, сколько еще, — сказал он. — Или хотя бы приблизительно. Я не малое дитя и не идиот, и к тому же мне необходимо привести в порядок дела.
Это прозвучало достаточно решительно, и доктор видел, что имеет дело не с ребячливым или трусливым человеком: он был давно знаком со своим пациентом. Однако он знал и другое: врач, понимающий, что пациенту осталось совсем немного, должен тщательно подбирать слова. Что же ответить? Мог ли он объявить что-то другое, если долголетний опыт говорил, что именно было бы наиболее уместным в такой ситуации? Нужно изъясняться расплывчато, общими словами, и никакой определенности и ясности. Возможно, они существуют — люди, с холодным, спокойным достоинством умеющие выслушивать правду, — но он таких не встречал… Это все были только красивые слова: им необходимо знать, на них лежит определенная ответственность, и они должны заблаговременно… и так далее и тому подобное. Но врачу, который попадется на эту удочку, в конце концов — десять против одного! — придется иметь дело с вопящим, молящим, бунтующим существом, с криками, со сценами отчаяния. И все же он мешкал. За те шестнадцать лет, что этот человек был его пациентом, доктор ни разу не замечал в нем даже намека на повышенную чувствительность или страх. Если с кем и не имело смысла обращаться, как с ребенком и морочить ему голову ложными надеждами, так это с ним.