— Тебе туда, — он указал на какую-то дверь. — Но старика, видать, покамест нету. Думается мне, в церкви еще сидит. — Его лицо исказилось гримасой, обнажившей ряд скверных зубов, и он вдруг издал глубокий стон, прижал руку к области желудка и, прикрыв глаза, помотал головой; стон тем временем перешел в тихое шипение.
— Ёксель-моксель, — пробормотал он.
Я поблагодарил его, подошел к указанной двери, постучал, помедлил, не получив ответа, и все же вошел. Я очутился в кают-компании. Присев к столу, я вытер лицо носовым платком и стал ждать. Комнатка производила мрачное впечатление. На стене висел стилизованный под маленький штурвал барометр, а также небольшие ходики с грузом в виде сосновых шишек. На поддельной каминной полке были фотографии двух на редкость безобразных, нездоровых на вид детей — мальчика и девочки. На щербатой книжной полке без книг, в щели гипсовой подставки стояла круглая матовая тарелка, за которой находилась электрическая лампочка, а перед тарелкой — гипсовая пастушка с двумя собаками. Под подставкой виднелись наплывы некой затверделой субстанции, из чего я заключил, что подставка была на клею — из-за морской качки. На довольно широком подоконнике были расставлены мелкие, сработанные из меди вещицы-кувшинчик, бочонок, спичечница. Имелась также коричневого плюша лавка — в углу, где валялись несколько дамских журналов. Кроме этого, в другом углу был маленький гранитный кухонный стол и раковина, и то и другое задрапировано складками клетчатой розовой ткани.
Откуда-то снизу послышались медленные шаги, которые приближались к дверям напротив меня. Правая дверь отворилась, и я поднялся. Вошла худая женщина лет тридцати пяти–сорока. Я поздоровался с ней и представился. Несколько помедлив, она неловко, словно не была привычна к рукопожатиям, взяла мою руку и тут же вновь отпустила.
— Это вы с нами едете? — обвиняющим тоном осведомилась она. — Я думала, с нами поедут две дамы. — Она говорила с северным акцентом. На ней было скверно сидящее коричневое платье, до горла застегнутое на матерчатые пуговицы. Ее русые волосы, тусклые и выщелоченные низкокачественным мылом, были забраны сзади в шиньон. Суровое, в очках, лицо и бесцветные кожистые губы лоснились тем особым сероватым лоском, который так часто встречается у женщин из провинции. Она не стала садиться, но принялась нашаривать что-то у раковины и в шкафчике под ней.
— Вы, должно быть, студент? — спросила она.
— Да, ну да, как же, в сущности, да, я еще учусь, — сказал я, приготовившись дать более подробные разъяснения к этому довольно невнятному ответу; но женщина промолчала и осталась стоять у окна. Ветер то и дело с воем горстями швырял дождь в стекло.
— Ужасная погода, не правда ли? — заметил я.
Женщина не откликнулась. Она продолжала стоять на том же месте, но глядела не в окно, а в угол комнаты. Я избегал смотреть на нее и пытался внушить себе, что она занята неким делом, хотя было совершенно ясно, что она не делает ничего.
— Вы не пастора ли Квакеля знакомый? — нарушила она молчание.
Я сделал задумчивое лицо.
— Пастор Квакель, — тихо повторил я. — Нет, я такого не знаю.
Теперь окончательно воцарилось молчание. Будь я на судне своим человеком, я бы мог сказать, что пойду посмотрю, как там дела, или что мне надо глотнуть воздуха. Но этого сделать я не мог, к тому же прогуливаться по палубе в такую погоду было бы по меньшей мере странно. Я покрылся испариной, и мужество начало оставлять меня. Я с тревогой думал о своем багаже, оставшемся на таможне, о моем имени, которое все еще в последний момент могло навести на след имевшей место переписки, о двух дамах, которые, не исключено, могли бы потребовать свои места, и, несколько отстраненно, о том, могу ли я, по сути дела, находиться в этой кают-компании. В таком состоянии лучшее, что можно придумать, — это смотреть в пол и бормотать про себя бессмысленные слова и фразы. Что я и делал. «Ёкалэмэнэ, тум-турум, турум. Ничего не могу поделать, ничего, бом-тирли-бом. Господь Спаситель. Ямы, ямы кругом. Улюлюхи, чики, чики. Положеньице. Рикитики-хоп». Женщина уселась и принялась рыться в ящике.
По палубе в кают-компанию прошли теперь капитан и тщательно одетый немолодой господин. Когда они появились, я почувствовал немалое облегчение, заметив, что капитан принес мой вещмешок. Капитану было на вид лет за тридцать: крепко сбитый, с ранней пролысиной и заурядным, немного мясистым лицом морского волка. Черты его были несколько угрюмы, но без откровенной злобы. В глазах его, однако, лежало выражение нескрываемого раздражения и недоверчивости. Я представился обоим. Аккуратно одетый господин уселся и принялся дотошно выспрашивать мое имя, которое записал в уголке листа бумаги. Его левый глаз все это время смотрел совершенно в другую сторону.