— Условия вам известны? — строго спросил он.
— Десять гульденов, я полагаю, — ответил я, посколько это было то, что мне сказали,
— Пять гульденов в день, — взревел человек, размахивая бумагой, чтобы высушить чернила, — и десять гульденов вперед. Я попозже зайду к вам с распиской.
Передо мной опять замаячил призрак обнаруженной корреспонденции. Человек поднялся, сунул бумагу в карман и ушел.
— Вниз его снесите, — сказал капитан, кивнув на мешок. Я поднял его, и капитан указал мне на левую дверь. Трап за ней вел в каюту с двумя постелями, расположенными друг над другом. Не остаться ли мне покуда тут? — спросил я себя. Вообще говоря, кают-компания служила гостиной для капитана и его жены, стало быть, какое право я имел там рассиживаться? Я принялся распаковывать туалетные принадлежности, время от времени поглядывал через иллюминаторы наружу, а потом уселся, сложив руки. Я решил больше не показываться, пока меня не позовут. Таким образом я надеялся узнать, где мне предполагалось находиться днем.
Минут через десять меня позвали. Аккуратно одетый господин дал мне подписать отпечатанное на машинке заявление, в котором я выражал согласие с тем, что судоходство не несет за меня никакой ответственности, и затем исчез окончательно. В кают-компании остались капитан и его жена.
— Этот господин — студент, — сказала жена.
— Папиросу не желаете? — спросил капитан, кивнув на стеклянную шкатулку на столе. Я взял папиросу и наудачу сел. Капитан отложил какие-то бумаги, просмотрел их и подписал. Затем он глянул наружу, через палубу, где погрузочные работы закончились и над деревом укрепили брезент, открыл дверцу шкафа и включил радио. Он поискал настройки, прошелся по обоим станциям Хильверсума, глянул на свои часы, переключился на другую волну и стал искать дальше.
— Это же вроде вещание на заграницу? — спросила женщина.
— Ну да, я его и ищу, — пробурчал капитан нетерпеливо. Он остановил индикатор на станции, которая транслировала на нидерландском, «…и паче всего немощным, и тем, кто страдает от мучений и боли, — говорил голос. — Ниспошли им веру и силу, дабы они смогли обрести Тебя и прилепиться к Тебе, и получить от Тебя утешение. Аминь». Маленький хор затянул псалом. Капитан по-прежнему сидел возле радио. Его жена, присевшая у стола, застывшим взглядом смотрела в одно из запотевших уже окон. Ее тонкие губы еще больше поджались. Ни один из них не шевельнулся, пока пение не окончилась.
— Опять они там играют? — спросила женщина; наклонив голову, она прислушивалась к отдаленным звукам.
— Нет, и речи быть не может, — ответил капитан. — Вы, часом, не католик? — внезапно спросил он меня.
— Нет, нет, вовсе нет, — ответил я.
— Что ж, могло быть и так, — жестко сказал он.
Я кивнул. Опять повисло молчание. Капитан закрыл радиошкафчик и отправился на берег. Я спустился по трапу в свою каюту и некоторое время сидел там, ничего не делая. Я решил, что судно, судя по различным звукам, было готово отчалить, и вновь протопал наверх, чтобы пройти наружу через гостиную. В гостиной, однако, сидела жена капитана. На кухонном столе горела керосинка.
— Хотите чаю? — спросила она.
Я принял ее предложение и присел к столу.
— Надолго вы в Лондон? — спросила она.
— Месяца на два–три, — сообщил я.
— Что вы изучаете? — спросила она, налив мне чаю.
Я набрал полную грудь воздуха и сообщил ей, что тут произошло некоторое недоразумение. Я не студент, а писатель. При этом сообщении, как обычно, по причинам, которых я никогда так и не смог понять, щеки мои начали разгораться от стыда.
Женщина пристально посмотрела на меня. Корабль завибрировал и медленно отвалил от берега. Возможно, она собиралась что-то сказать, но в этот момент вошел ее муж.
— Не думаю, что мы сегодня выйдем, — сказал он.
— Этот господин не студент, — сказала женщина. — Этот господин говорит, что он писатель.
Капитан глянул на меня, при этом уголки его рта опустились вниз, потом уставился в стол, но ничего не сказал. Жена спросила его, хочет ли он чаю.
— Я сначала почитать хочу, — ответил он.
— Да, — кивнув, тихо сказала она.
Капитан опять раскрыл шкафчик и вынул стоявшую возле радио черную книгу без названия на корешке, уселся, положил ее на стол и раскрыл на закладке из плетеной кожи. Его жена тоже села. Низко склонив голову и водя пальцем по строчкам, он прочел: