— Вы очень веселый человек, у вас хорошее чувство юмора. Вы видите в жизни только смешное.
Еда и питье
Зачастую хороший анекдот точно, хоть и с издевкой, передает суть человеческого существования. Старые анекдоты обычно самые лучшие, а вот этот я до сих пор считаю непревзойденным: человек видит вывеску: КОТЛЕТА С ХЛЕБОМ И КИСЛОЙ КАПУСТОЙ: 35 ЦЕНТОВ. (Цена указывает на то, что все это произошло еще в те времена, когда у нас была Индия[30], и десятицентовик чего-то стоил, а молодежь еще хотела работать, в общем, за много лет до того, как теперешняя красная банда завоевала Гаагу).
Человек заходит, заказывает то, что предложено на вывеске, и получает только котлету, больше ничего. На вопрос, где же все остальное, официант отвечает: «Хлеб — в котлете, а кислятина сама во рту появится». Я вспомнил этот анекдот, когда недавно ужинал в соседнем городке Д., в очень простом, даже слегка жутковатом ресторане, где я ни разу не видел больше полудюжины посетителей одновременно. В тот вечер, о котором идет речь, кроме меня, там был только один человек, и заказывал он не котлету, а бифштекс. Я сидел в одном конце зала, возле кухни, а тот посетитель — в противоположном, в самом углу, и все же я, к несчастью, ясно слышал его разговор с официантом.
Клиент желает бифштекс. Прекрасно.
— Как вам подать бифштекс?
— Хорошо прожаренным, сильно прожаренным, но sanglant[31].
— То есть, господин желает зажаренный бифштекс, — решает официант.
— Не зажаренный, — отвечает посетитель.
— То есть, среднепрожаренный?
— Какой среднепрожаренный? Нет, не среднепрожаренный! — мужчина почти кричит в ответ. — Хорошо потемневший, сильно зажаренный, но sanglant. И если я говорю sanglant, это и значит — sanglant, — у него даже голос подсел.
— Понятно, сударь.
И официант проходит через зал, останавливается в нескольких метрах от моего столика, просовывает неподвижную свиную голову в окошко кухни и кричит с набившим оскомину резким выговором (скорее всего, неслышно для человека, сидящего вдалеке, но я‑то все слышу):
— Un bifteck frites — Un![32]
Часто выходит не так, как думаешь. Я иду в гости к тете Стине, она уже на закате своих дней, соображает все хуже и почти никого не узнает. Открывая дверь, она спрашивает:
— Вы кто? Вы зачем пришли?
— Я твой племянник, милая тетя, — отвечаю я. — Твой племянник Герард. Я пришел проведать тебя, посмотреть как твои дела.
— О, это очень мило. Заходи.
И уже в доме тетя спрашивает:
— Что тебе предложить? Чашечку кофе?
— Тетя, от чашки хорошего кофе я еще никогда не отказывался.
Тетя идет на кухню и остается там невероятно долго, но по неясным звукам я определяю, что она все еще возится на кухне, а не прилегла на столе и не упала в обморок. Проходит пятнадцать минут, двадцать, полчаса. Минут через сорок тетя возвращается, но не с подносом, на котором стоят чашки, а с большой сковородой, в которой дымится только что поджаренная картошка.
Ты можешь попросить, что угодно, но не факт, что ты это получишь. Я опять ужинаю в ресторане, на этот раз не в том жутковатом и пустом, о котором только что рассказывал, а в более светском, с многочисленными настольными лампами: уже несколько недель я влюблен в молодого официанта, о котором не знаю ничего, кроме того, что его зовут Арман — от одного его имени у меня кружится голова, и я промолчу про манящее тело и неописуемо милую попку, которой он — озорной олень — повиливает, бегая между столиками. Я не решаюсь — как никогда не решался и не решусь — заговорить с ним, начав с чего-нибудь вроде: «Твои родители еще живы?» или «А что ты делаешь в свободное время?» или, еще лучше: «А ты не хочешь сняться в кино? Знаешь, у меня большая киностудия, и мы снимаем прекрасные фильмы о любви». Нет, я молчу, но все же, подбодрившись вином, набираюсь непонятной смелости, вынимаю визитную карточку и — написав на ней на своем лучшем школьном французском: «Будь навеки моим рабом, чтобы я навсегда стал твоим пленником» — сую ему в руку. Арман краснеет, спотыкаясь, уходит и долгое время не показывается. Из кухни выходят разные люди и, стоя за колонной, рассматривают меня, и я слышу, как они негромко, но очень возбужденно переговариваются. Надо бы сматываться отсюда, но я еще не заплатил по счету и, мне кажется, это не шуточки, если меня схватят и строго накажут не только за приставания к приличным молодым людям, а еще и за то, что я не оплатил дорогой ужин. (Ведь разве эти люди смогут когда-нибудь понять, что человек может быть очень плохим и грешным, но писать прекрасные книги, которые до слез трогают коронованных особ?)