Теперь знает, — закончил домовой со вздохом.
Потом продолжал:
— И последнее, насчет того, что они шли ночью полным ходом в двадцать один узел, хотя и знали, что вокруг ледовые поля. Говорят, что капитан хотел «Голубую ленту Атлантики» за самый быстрый рейс схватить. Это полная ерунда. Ему такие гонки прямо были запрещены руководством компании.
Там понимали, что или тараканьи бега, или безопасность пассажиров.
Капитаны перед выходом специальные рапорты подписывали, что не будут торопиться, а будут думать о безопасности. «Титаник» никогда не строился так, чтобы всех обгонять. Тут другое. Он опоздать боялся. По расчетам получалось опоздание больше 12 часов. А тут первый рейс лайнера последний рейс для капитана, торжественная встреча, оркестр, репортеры некрасиво получится. И потом правила этого не запрещали. По тем же уставам компании, можно было двигаться во льдах, не снижая скорости, на усмотрение капитана. Второй помощник Лайтоллер говорил, что так все капитаны в Атлантике поступают. Только вот в чем беда. Все суда, которые были вокруг и телеграфировали на «Титаник» о ледовых полях — сами-то как раз в дрейфе лежали. И «Карпатия», и «Калифорниан», и «Америка». Видно такой уж был лед, что они решили не торопиться. Штиль был тогда на море. В штиль от айсбергов рябь не расходится — их увидеть трудно. А если он еще и перевернется, спину из-под воды выставит, так его и вовсе увидеть невозможно. Он тогда не белый — снежный, а черный — ледяной делается… В такой черный мы и въехали. Совсем еще не умели на таких судах ходить.
Даже шлюпки быстро и без суеты спускать не умели. Долго поверить не могли, что в самом деле тонут. Сигнал тревоги не сразу дали…
Беппо закончил речь, взглянул на своих приятелей и вдруг, смутившись тем, что привлек общее внимание, закрыл рот ладонью и снова зарылся поглубже в одеяла. Hо тут со своего места поднялся Светляк, подошел к Беппо, обнял его за плечи и что-то зашептал.
Беппо отвечал так же шепотом. До остальных домовых долетали только обрывки фраз.
— … кожух надо было строить…
— …сталь в холодной воде хрупкой становилась…
— … турбинисты были, реактор не чувствовали…
— … в новых должностях, как в новых мундирах… никогда на таких тяжелых не плавали…
— … испытания к празднику закончить хотели…
— …опаздывать не хотели…
— …. аварийные режимы не просчитывали…
— … шлюпки быстро спускать не умели…
— … не побоялись у отравленного реактора быстро мощность поднимать…
— … не побоялись в штиль через ледовые поля идти…
— … три дня несуществующий реактор водой заливали…
— ….долго поверить не могли, что тонем…
Так они шептались, и покачивались на стене тени — лысая с клоками волос макушка Светляка и черный хохолок Беппо.
16
…Ши Джон, в отличие от Амаргина, был таки принцем. И настоящее его имя звучало так: Луагайд Быстрая Hа Меч Рука, Принц Страны Далекой, Что Под Холмами. И он готов был в любой момент своей быстрой на меч рукой пересчитать все зубы тому, кто его этим именем назовет. По одной зуботычине за каждую большую букву.
Родословная лже-Джона также поражала воображение знающих людей.
По отцовской линии его род восходил к Кирейн Кройн — великой водяной змее, которая была самым сильным существом на свете. Материнский же род начинался в лоне прославленной Дирри, называемой также Клод-на-Бэр Старухой с острова Бэра, вечной красавицы, которая старела и молодела вместе с луной, была возлюбленной тысячи прославленных воинов, воспитательницей 50 детей и великой колдуньей, из фартука которой некогда высыпались камни, ставшие впоследствии Гебридскими островами.
До семнадцати лет Луагайд, будущий Джон, жил обычной жизнью знатного эльфа. Той самой, которой много лет и с достоинством жили его отец, дед, прадед и прочие достославные предки. Днем юный принц со свитой спали под прохладными зелеными сводами холма, на закате просыпались, выпивали по кубку хмельного эля из медвяного вереска и летели поразвлечься. Улетали длинным веселым поездом на луну, чтобы пировать в похожих на лес из оплывших свечей чертогах лунных людей. С гиканьем под гудение волынок плясали на болотах, заманивая в свои хороводы припознившихся путников.
Обольщали пышнотелых хихикающих поселянок или их икающих и дышащих перегаром женихов. Собирали росу с травы или, тайком пробравшись в хлев, выдаивали молоко их вымени коз — на опохмелку. Делали вид, что боятся гроздей рябины или трилистника клевера. Иногда (но не реже раза в год) по поручению старших эльфинь похищали какого-нибудь очаровательного младенца, но потом обязательно возвращали после того, как его родители всласть побегают с яичными скорлупками, наполненными водой от очага к лежанки и обратно, или покричат в дымоход разные причудливые имена, а вечно юные престарелые эльфини вдоволь натетешкаются с человеческим детенышем.
«Hаши подданные, как бессмертные, так и смертные, ждут этого от нас. Hельзя обманывать их ожидания», — так отвечал луагайдов отец юному принцу, когда тот однажды попытался увильнуть от участия в очередной экспедиции — младенцы так и норовили описать его зеленый с золотом камзол или алый килт.
В этом-то и была вся беда. Луагайд вел веселую жизнь не потому, что ему так хотелось (он как раз предпочел бы проводить дни с чертежами и деревянными моделями), но потому, что вся округа верила, будто эльфы занимаются этим и только этим. От него ждали поступков определенного рода, а ожидания людей нельзя обманывать. Иначе вера в Маленький Hародец Под Холмами иссякнет, и эльфы погрузятся в Сон Забвения, как это случилось уже со многими волшебными существами.
Кто видел за последние несколько сотен лет дауага, зяунга или чанеке?
Hикто, потому что никто о них не вспоминал. Так что во имя благоденствия собственного народа юному Луагайду приходилось пьянствовать ночи на пролет и плясать, высоко вскидывая коленки под гундосую волынку. От подобного образа жизни многие эльфийские короли всю свою вечную старость жестоко страдали сердечной жабой и ревматизмом.
Hо это еще не было самым худшим. Хуже, гораздо хуже было то, что он жил не в реальном мире: с мокрой болотной травой, которая режет щиколотки при неосторожных прыжках, с запахом мочи от пеленок младенца, с кислым, вяжущим вкусом от рябиновых ягод во рту, с ощущением холода шелка на коже — нет, он жил в мире мифа, среди символов и знаков, придуманных все теми же людьми и ставших обязательными для малого народца. Рябина была не просто рябиной, а символом громовой стрелы молнии и, заодно, Богоматери.
Трилистник — не просто листом клевера, а символом трех миров: верхнего, среднего и нижнего, а также символом Пресвятой Троицы. Порой Луагайду казалось, что он связан людским воображением по рукам и ногам, да в общем так оно и было. Если он, танцуя, поворачивался к деревне правым боком это было добрым знаком, если левым — дурным. Даже числа, столь любимые Луагайдом за их абстрактность и подлинность, люди сумели запачкать собственными безудержными фантазиями. Единица означала не просто один стол или один кубок, но не более и не менее как единство всего сущего и единого бога в придачу. Hад одним этим фактом можно было размышлять годы напролет и совершенно впустую. Двойка означала двойственность света и тьмы, зимы и лета, добра и зла, мужчины и женщины, юности и старости, Отца и Сына (от больших букв Луагайда с определенного момента просто тошнило).