…И майор проснулся (да и спал ли он?). Проклятье, ну почему пьяный никогда не спит мертвым сном, какого хрена ему все время нужно в мире бодрствующих, которые надеялись, что он угомонился до утра! Они метнулись, заправляясь, присели на лавку за стол, схватились за кружки с холодным чаем, лица их горели, зубы стучали. Майор заглянул, обвел их неожиданно трезвым взглядом, сказал:
— Спать пора, давай, дуй домой. Примолкли тут, мадонна с младенцем, блин.
И борттехник ушел. Он был пьян и счастлив, но в мякоти счастья таилась косточка стыда, — он обсасывал ее горечь, бродя по городку до утра и пугая сонных часовых.
7
Утром до построения его вызвал к себе начальник штаба и предложил отправиться в профилакторий.
— Отдохнешь и подлечишься, — сказал он. — С головой шутить нельзя. И вообще, может это тебе звоночек был, — не будем судьбу испытывать. Там и про замену узнаешь в штабе армии. Вот документы. Иди к инженеру, предупреди, потом собирайся и на аэродром — там АН-12 перелетный дозаправляется, вылет через час.
«А может не надо?» — хотел сказать борттехник, но вдруг вспомнил ночные намеки майора. Встречаться с ним сегодня — трезвым, да еще с похмелья, — показалось совершенно необязательным и даже опасным. Зато поманила вдруг перспектива переместиться сейчас в знакомый оазис под Ташкентом, отстраниться от войны, остановить время, и рассмотреть весь этот жаркий месяц из прохладного далека.
Антракт, негодяи! — воскликнул он про себя, и от начштаба понесся к инженеру, потом в свою комнату, где переоделся в «гражданку», сунул в «дипломат» трусы, носки, книгу и пачку бумаги (ему уже грезилось, что вся пачка к концу отдыха будет исписана, — так толкались и теснились в голове нетерпеливые слова), и устремился на аэродром. К майору заходить не стал — «скажу потом, что не захотел будить после такой ночи». Он завернул в столовую.
— А ты разве не знаешь? — усмехнулась ее маленькая чернявая соседка. — Они с Бандитом в семь утра улетели. Он явился на завтрак первым, сказал, что летит на границу, и что там ее посылка ждет.
— Какая еще посылка? — удивился борттехник.
— Вот и она спросила. А он сказал «узнаешь», взял ее за руку и увел.
— Ну, прилетят, передай, что я в профилакторий улетел, — сказал расстроенный борттехник и пошел на аэродром.
А, может, оно и к лучшему, — думал он во время крутого подъема, скользя по лавке, — никого не увидеть, оставить вчерашнюю ночь неиспорченной, чтобы питать ею свое воображение неделю или две. Наверное, бог уберег — вдруг сегодня она, испугавшись, решилась бы, наконец, все прекратить…
Рядом сидел бледный лейтенант-артиллерист.
— Не боись, не собьют! — крикнул ему в ухо борттехник. — Не пришло еще наше время, мне вернуться сюда надо!
…Он бродил по Ташкенту, стоял у фонтанов, спускался в метро, вдыхал его металлический ветер, поднимался, курил в тени тополей, сидел за столиками открытых кафе, ел арбузы и дыни, думая о чем-то своем. В Дурмень возвращался под вечер, купался в пруду, ужинал в маленькой пустой столовой, потом, лежа в комнате на кровати, читал книгу, выходил на лоджию, курил, слушая, как цикадами свиристят звезды, что-то писал китайской перьевой авторучкой на белых листах бумаги в круге света настольной лампы (заглядывая через плечо, мы видим рисунки на полях, перечеркнутые куски, строчку, оборванную словами: «мне страшно, Рыжик»). Когда светало, снова шел на пруд, возвращался, срывая виноград, оплетающий аллеи парка. Он хотел, чтобы так было всегда, — чтобы терпеливо ждала его верная война, его друзья, его вертолет, майор, шахматы — и главное…