Наша эскадрилья, «эскадра», как это принято несколько залихватски произносить в авиации, — часть большого коллектива, именуемого вертолетным полком. Базировалась она вместе с этим полком в далеком (хм, смотря от чего), забытом богом и центральным военным руководством местечке под труднопроизносимым названием Магдагачи.
Получив туда назначение, я два дня учил это милое наименование. В просторах бескрайнего Дальневосточного военного округа этот п.г.т. находится (именно находится, то есть с трудом находит себя на карте) километрах в пятистах наискосок от Благовещенска, что по здешним меркам не является гигантским расстоянием. Гарнизон этот считался «ссыльным», то есть туда, как в наказание, могли отправить тянуть служебную лямку офицеров из других, более комфортабельных районов. Названием этого «теплого» местечка, где не растут даже вишни, пугали впечатлительных мамочек выпускников училища лихие кадровики, делая при этом выразительную паузу и пристально глядя в глаза.
Соответственно и народ подбирался здесь лихой, каждый со своей особинкой. И если в течение первого года пребывания в этом краю вечнозеленых помидоров персонаж не сходил с ума от тоски по цивилизации, то приживался, приноравливался как- то, находил себе хобби или еще какое-либо занятие и, забывшись в проходящей мимо череде лет, приобретал задумчиво-философский вид и характерный устремленный в бесконечность взгляд.
Я удостоился чести занимать в этой эскадре пост заместителя командира эскадрильи, или иначе — замкомэска. Кто это и чем он занимается? У, это серьезно…
Ну, вы, наверное, видели дирижера, глядящего в партитуру и суматошно размахивающего палочкой перед оркестрантами? Так вот, замкомэска — это тот тип, который расписывает партитуру предстоящих полетов в виде плановой таблицы, составить которую большое искусство и, по правде говоря, дано не всем. Замкомэска должен знать подноготную каждого пилота, десятки умных инструкций, ошибись в применении которых, и встреча с прокурором неизбежна. Только он да авиабоссы могут дать летчикам ряд экзотических допусков (право на выполнение определенных редких видов полетов). Ему принадлежит право и обязанность определять готовность к самостоятельному выполнению молодым летчиком освоенных упражнений, проверять командиров звеньев (к.з.), которые в основном «инструкторят» своих пилотов, и многая, многая другое…
Нет, никто не говорит, замполит, к примеру, в эскадре тоже важен и нужен, но вот он ушел в отпуск и вроде ничего, никто за это время Родину не продал, а замкомэска, если вдруг слеганца заболеет, мало ли, простуда, допустим, в понедельник обнаружится, то все, кранты. Сразу в эскадре невроз, комэска бегает, кричит, потные к. з. сидят с унылыми рожами над своими кусками плановой таблицы, а соединить вместе эти лоскуты несведущему все равно что одновременно дуть в несколько саксофонов.
Надо сказать, что с начала учебного года (да-да, в войсках тоже ведется такой отсчет) боевой расчет нашей эскадры приобретает «молодежный» характер: в эскадру из полка приходят вновь назначенные молодые командиры экипажей. Процентов на восемьдесят это хорошие, способные ребята, но с командирской «чашки» (сиденья командира экипажа) еще ничего не умеющие, зеленые…
Ну что ж, «не можешь — научим», такова, видно, наша, пилотов постарше, судьбинушка.
Я давно замечал, что тип летательного аппарата накладывает отпечаток на характер, привычки летчика, формирует традиции внутри каждого летного «клана». Например, истребители — ребята, как правило, чванливые, эгоцентричные, привыкшие быть в центре внимания всех многочисленных служб, обеспечивающих полеты. Они — лидеры по определению, из них вырастают хорошие командующие, но общаться с ними можно, если работаешь, в основном, «на прием».
Бомберы — ребята компанейские, но себе на уме и привыкли темнить, так их система воспитала, много у них там всяких ну очень военных тайн (как же — «ядроносцы»!). Транспортники — это коллективисты, у них в экипаже все расписано и отработано за множество поколений: кому после посадки «добро» пробивать, кому самолет заправлять и обихаживать, кому за водкой бежать, кому гостиницу и, простите, женское общество для экипажа обеспечивать.
Ну а вертолетчики, мы, стало быть, народ простой, без особых затей, привыкший друг за дружку держаться. Мы — «пахари войны», не вылезающие из этого состояния больше четверти века, да и в периоды краткого затишья между очередными «войнушками» то Чернобыль, то Спитак, то еще какая-нибудь напасть, где без нас никуда… Ну не может истребитель в самое жерло реактора сунуться, чтобы запихнуть в его изрыгающую огонь и радиацию пасть очередную порцию песка, свинца или еще какой гадости. Не может он и в окоп врага заглянуть, чтобы разобраться с ним в «прямом контакте», да «в обнимку» с нашими бойцами в атаку ходить, прикрывая их в прямом смысле сверху собой, тоже не может. И уж ни одному транспортнику в кошмарном сне не приснится на ладошке подать пехоте-матушке, задвинутой судьбой в горы, ущелье или еще куда-нибудь, где черт ногу сломит, боеприпасы, харч, воду и письма от любимой Матрены, без коих воевать невозможно, а для нас это — повседневная работа.
Я уж не говорю о сомлевших раненых, которые, ожидая вывоза «вертушками» с поля боя, считают оставшиеся минуты своей жизни, молятся на командира экипажа вертолета, как на господа Бога.
Для каждой работенки есть специализированные машины. Например, Ми-24 — это летающий танк, вооруженный до зубов, бронированный, даже по своему внешнему виду — наглый и угрожающий. Летающие мастодонты — транспортные Ми-б или их «сыночки» Ми-26 — воздушные амбары, вмещающие столько и стольких, что этого иногда даже экипаж не знает. Ну а Ми-8, «восьмерка» — настоящий универсал, может все, что делают остальные «вертушки» в отдельности, даже много больше.
Кто на ней начал летать, на другую машину уже, как правило, не пересаживается, если только в познавательном плане, для пополнения коллекции освоенных аппаратов, но при этом никогда не изменяет своему основному пристрастию — такая эта машина умница.
По установившемуся у военных коду для запутывания врага в эфире было принято именовать в открытых радиопереговорах Ми-24 — «полосатым», Ми-6 — «большим», а Ми-8 называли «зеленым»…
В начале афганской эпопеи в Союзе мало кто представлял, что это такое — «оказание интернациональной помощи». Отрывочные публикации в газетах рисовали радужные картинки раздачи муки и хлеба местному населению, на фотографиях фигурировали жизнерадостные лица советских солдат, помогающих возделывать поля сомлевшим от счастья дехканам. Иногда проходила информация о проводящихся учениях (видно, чтобы войска совсем не потеряли навыки), иногда проводились учения, в которых условный «противник» непременно бывал разгромлен. При этом отмечались какие-нибудь рядовой Пупкин и лейтенант Шмыгло.
Обязательным было слово «противник» в кавычках, а также ритуальные фразы типа: «наращивая темпы боевой учебы, воодушевленные решениями N съезда партии, проникнувшись чувством высокой ответственности» и т. д. и т. п.
Однако прошло несколько месяцев, и в застоявшуюся болотную монотонную повседневность гарнизонной жизни начали просачиваться первые слухи о боестолкновениях с реальным, а не кавычным противником, о потерях, о первых героях и совершенных подвигах, о, мягко говоря, небезупречное™ поведения в реальном бою имеющегося у нас вооружения.
От всех этих слухов исходил запах потаенной романтики, будоражащей воображение, они ложились на давно и мощно унавоженную самой эффективной в мире советской пропагандой почву — в сознание войска, застоявшегося без настоящего Дела.