Я Вам когда-нибудь перешлю его письма. Вообще я хочу ликвидировать свой архив, мои фото и другое — доисторическое. Если позволите, пошлю все это Вам. Для моих детей все эти письма и документы никакой ценности не имеют, для них все это — бумага, хлам, им они ничего не скажут — ни уму ни сердцу, а для Вас это — память обо мне или хотя бы в некотором роде документальное подтверждение моей автобиографии».
В этом же письме Н. С. писала:
«Раскрыть инкогнито отца я смогу только устно, есть кой-что рассказать, но бумаге я не могу доверить. Не будет ли у Вас какой-нибудь творческой командировки в наши края или мимо?»
А в постскриптуме того же письма сказано:
«Возможно, что я буду писать иносказательно — знайте, что это о нем».
Моих откликов на эти письма под руками у меня нет, они ко мне не вернулись. Исчезли именно те письма, где я спрашивал или просто упоминал об отце Наталии Сергеевны. А вот письмо, где, пользуясь довольно резкими выражениями, я осуждаю Наталию Сергеевну за ее обращение с жалобой на сына в «Комсомольскую правду», — это письмо лежит передо мной, заставляет меня краснеть, напоминая еще раз о том, что семь раз отмерь, прежде чем сделать что-нибудь.
Но это — между прочим. Хочу только напомнить, что ревизию в архиве Наталии Сергеевны наводила не она сама. Сама же она, как, вероятно, уже заметил читатель, постепенно и незаметно ревизует, пересматривает некоторые моменты своей биографии.
Да, как мы и думали, дед ее не кончал университета. Он носил генеральский мундир. Как и прадед. И, вероятно, прапрадед. Зачем же ей это понадобилось — приписывать самодуру-деду университетский ценз? А так — для анкеты. Когда-нибудь, очень давно написалось и с тех пор пошло. Не писать же было, в самом деле: царский генерал. Вот и писала:
«Отец. Служащий. Учитель (преподаватель истории и географии).
Дед. Профессор. Окончил Московский университет.
Место и год смерти отца. Не знаю. В 1910 году отец вторично женился, и с тех пор мы с ним почти не встречались. Предположительно 1929–30 г.».
В следующем письме (новогоднем, поздравительном, где пожелания новых книг, здоровья, счастья, а для Маши — «елки на славу!») — в этом письме Наталия Сергеевна, исполняя обещание, снова посылает мне одну из своих «доисторических» фотографий.
Прелестная молодая женщина с грустноватым и все-таки по-мальчишески усмешливым лицом.
Нет, она не такая, какой нарисовала ее невестка. Совсем не такая. Она — добрая, хорошая. Вглядитесь в эти глаза. Разве это черствый человек? Доброго и хорошего ждет она и от жизни, хотя жизнь уже успела достаточно постегать ее.
Фотография датирована 1910 годом. Значит, Тата уже замужем… Сидит, склонив голову, опершись на подлокотник дорогого кресла в ателье дорогого фотографа. Кажется, Деньера. Черты лица — не «классические», к этому лицу пошло бы не нарядное бальное платье, не шелк и гипюр, а — черкеска или амазонка.
И все-таки — милая, женственная.
Приятно читать и перечитывать трогательную надпись на обороте карточки — знак признательности «за чуткую отзывчивость».
А на другой день приходит еще письмо, большое, на 12 страницах.
«…Хотя и неудобно занимать Ваше внимание чтением столь обширного материала личного характера, но Вы коснулись больной темы. Я долго молчала, хранила все в себе, а это тяжело. Как же я была рада, что встретила человека, перед которым можно высказаться…»
Дальше — о том, что мое последнее письмо (из Москвы, куда я ездил на писательский съезд) всколыхнуло ее московские девичьи воспоминания… Спрашивает о монастырях, о театрах, о ресторанах. Сохранились ли, хотя бы под другими названиями, ресторан Тестова, «Московский базар»?
«…У Тестова знаменитые расстегаи с рыбой, уха и вообще русская кухня, а официантов называли „половыми“, и были они в белых рубахах с поясами и в белых передниках „а ля рюсс“. Кстати, знакомо ли Вам произведение Мятлева „Записки m-me Курдюковой“ — о ее поездке за границу? Это — произведение единственное в своем роде. Выдержки из него я помню до сих пор.
Скажите: произведения Ал. Толстого — поэта — запрещены? О них не знают ни в библиотеках, ни в Книготорге.
…Моему отцу пришлось присутствовать по долгу службы на коронационных торжествах во время знаменитой „Ходынки“. Помню, шел разговор о том, насколько чувство стадности овладевает толпой, даже если эта толпа состоит из людей, которые в одиночку не совершили бы этих поступков.