Для народа были приготовлены подарки, какие-то лакомства, завязанные в ситцевые платки специального „коронационного“ рисунка и с соответствующей надписью. Какое-то количество таких узелков с теми же дешевыми сластями были положены невдалеке от высоких лиц, прибывших на коронацию. Кто-то из распорядителей, обращаясь к лицам, находившимся в царской палатке, предложил ознакомиться с подарками для народа. И вдруг эти высокопоставленные особы, „цвет общества“, кинулись к этим жалким узелкам и создали такую давку, что великий князь Владимир, человек довольно плотной комплекции, выдираясь из этой давки, начал работать локтями и закричал:
— Господа, я не хочу погибнуть на Ходынском поле!..
Вскоре и все остальные „очухались“ и почувствовали себя очень неловко…»
Много в этом письме о сыне, о дочери, о зяте. О том, что дочь зовет ее к себе.
«Но неужели мне лезть в эту петлю?
…И дочь, и сын упрекают меня в том, что чужие мне ближе, чем они, кровные родные. Да, не скрою, в трудные минуты жизни чужие чаще протягивали мне руку помощи! Почему же я, педагог, сумевшая ладить в школе, и со студентами (ладить, но не „подлаживаться“), не сумела этого в своей семье? Это и больно и горько!
Да, вот такие дела творятся на свете.
…Забросала я Вас своими письмами.
А Ваше письмо, как всегда, подняло мое настроение — спасибо!!!»
Через два дня приходит огромное, лопающееся по швам заказное письмо. В нем — часть обещанного «архива».
Письма дочери, сына, внуков…
Письма сына начинаются так:
«Здравствуй, моя милая старушка!»
Или:
«Здравствуй, моя милая старенькая старушка!»
Или:
«Здравствуй, моя активная старушка!»
А кончается одно из этих писем так:
«Как твое здоровье? Как самочувствие? В этом году арбузы плохие — сказалось лето».
Письма эти даже мне, стороннему человеку, читать горько.
К себе Юрий Борисович свою мать не зовет, но желает ей:
«Живи спокойно, без волнений, отдыхай на старости лет от усталости всей жизни, доживай до правнуков, тебе будет им о чем порассказать».
Из письма от 2.I.59 г.:
«Я уже писала Вам, что 6 лет, все военные и два послевоенных года, сын мне не писал. В эвакуации я жила очень бедно, шла на любую работу, вплоть до разнорабочей, пока не устроилась в школу.
…Хочу рассказать Вам об одной завроно, которая очень ласково обошлась со мной. Жила я тогда в Куйбышевской области. Вообще-то, должна сказать, что тамошние люди очень равнодушно, а временами и просто бездушно относились к нам, эвакуированным. Но туда меня занесли обстоятельства военного времени, не я выбирала.
Узнаю, что в соседнем районе в СШ нет преподавателя иностранных языков. Иду туда. Расстояние — 25 километров (ж. д. нет, а на попутную машину нет денег). Прихожу туда в самодельных тапочках (дорогой шла босиком), запыленная, платье трехлетней давности, рабочий день кончается, хлеб съеден в пути. Завроно внимательно меня выслушала и, обещав устроить меня в школу, спросила, как я к ним добралась и есть ли у меня где остановиться. Узнав, что я „дальняя и беспризорная“, она отвела меня в общежитие учителей, а перед этим в детский сад, где велела накормить меня ужином, а на другое утро — завтраком; взяв с меня слово, что я не уйду голодная. Она была сибирячка. Вы поймете, какую горячую благодарность я до сих пор испытываю к этой незнакомой женщине.
Вы, может быть, спросите, почему я вдруг вспомнила и заговорила о ней. Да потому, Алексей Иванович, что я очень ценю всякое проявление внимания, заботливости, ласки. Я уже писала Вам, что росла одна: дяди были еще холостые (женились поздно), отца я любила, но настоящей душевной близости у нас не было, а тут — война 1914 года, а потом и все другое, и — развеяло всех.
Остались, на радость мне, дети!..
…Вы, конечно, читали „50 лет в строю“ ген. Игнатьева. Мне многое и многие знакомы из этого произведения. Я только не совсем согласна с названием книги: я несколько иначе понимаю выражение „в строю“. Тут все-таки не строй, а то придворная, то дипломатическая служба.
Многое в книге верно, но есть и подлаживанье.
Эпизод увлечения Александры Федоровны Орловым правдив. Расскажу мнение о ней свое и отца. Она плохо говорила по-русски, и отцу это не нравилось.
— Следовало бы выучиться, — говаривал он.
Мне приходилось видеть ее еще тогда, когда нас возили во дворец из института. Из ее рук я получила на выпуске медаль. Это была женщина, непохожая на свои портреты: одета без особого вкуса, лицо в каких-то красных пятнах, в обращении какая-то скованность. Медали вручала безмолвно. Невдалеке стояли Ольга и Михаил (брат и сестра Николая). Ольга — еще совсем молодая девушка — одета была в белую английскую блузку и темную юбку. Я заметила, что ей давно надоела церемония и трудно было сохранять серьезный вид: она, не в пример царице, улыбалась.