«Революционеры, я где-то читал, перестукиваются между собой. Существует такая азбука… вроде азбуки Морзе. Попробовать разве?»
Он покосился на узкую щель «глазка», подошел к стене и косточкой указательного пальца слегка постучал. Звук получился тупой, мягкий.
«Вероятно, войлоком обшито».
Ему стало стыдно, он поспешно отошел от стены.
«А вдруг увидели бы! Генерал-лейтенант… командующий округом… перестукивается, как какой-нибудь Ленин или Желябов!»
И опять насторожился. Где-то очень далеко, на краю света, за окном, за стенами, за тридевять земель чуть слышно, приглушенно выпевали, вызвякивали «Коль славен наш Господь…» соборные куранты.
Опять он увидел крепость и собор как бы с другой стороны Невы, из окна своего кабинета.
«Даже не знаю, какая погода… Солнечно или снег идет. Блестит или не блестит Петропавловский шпиль. Пусть лучше блестит».
пришло почему-то в голову.
«Какому соседу? А дальше как? Рифма, наверное, — шведу?..»
«Козилек трук захрёль».
Откуда это? Когда? Ново-Петергофский проспект… Николаевское училище… Осенью среди других он просматривает заявление о приеме в училище, подписанное каким-то нерусским именем. К заявлению приложено рекомендательное письмо великого князя Владимира Александровича. Вольдемар пишет, что податель сего — молодой швед, не имеющий, к сожалению, общего образования, но страстно стремящийся служить в русской кавалерии… Человек этот не то боксер, не то борец… Ну и пусть бы оставался боксером… крушил челюсти ближним. Что ему надо в кавалерии, да еще в русской? Все-таки к экзаменам допустил его… Красавец… белокурый… бесподобного сложения. Провалился в первый же день на диктовке… Там была такая фраза: «В степи расцветший василек вдруг захирел». А он выслушал экзаменатора, окунул перо в чернильницу и храбро написал:
«…росцетли козилек трук захрёль».
«Не забуду, как неприлично хохотала за обедом Тата, когда я рассказал ей про этого отважного молодца.
Вообще-то иноземцы учились и в Николаевском, и в Павловском. В Павлонии был юнкер-кореец из какой-то знатной феодальной семьи. Пришло повеление от государя окрестить его, мне предложили быть восприемником. Ездил к Морозову в Гостиный, купил золотой крестик и золотую же цепочку… хотя мог бы обойтись и голубой шелковой ленточкой… Имя он сам себе выбрал — по святцам: Виктор… победитель… Серьезный, неразговорчивый, любил книги…
А „шоколадный Ваня“, племянник или внук абиссинского негуса? Это Константин Константинович, царство ему небесное, так его окрестил — „шоколадным Ваней“. Где они все сейчас — Константиновичи, Александровичи, Владимировичи? И что с ними? У К. Р. было пять, нет, даже, кажется, шесть сыновей… Все пошли на войну, Олег был убит в первом же году, осенью четырнадцатого. Иоанн и Гавриил служили в кавалерии. Звезд с неба не хватали, но — славные, как и все Константиновичи…»
Генерал думал, вспоминал и строевым шагом, не останавливаясь, ходил по диагонали камеры — одиннадцать шагов туда, одиннадцать обратно. Внезапно остановился. Над его головой на подоконник упала узенькая полоска солнечного света.
«Весна! В эти дни мама у нас готовилась к празднику, ставила тесто… пекли жаворонков… Ведь совсем недавно еще все это было…»
Вот опять застучали гномики своими крохотными молоточками по серебряным наковаленкам… И — бомм! Четверть десятого.
Золотистый клинышек недолго полежал на подоконнике и растаял. А генерал все ходил и ходил по полутемной камере, и останавливался, и прислушивался, и считал — часы, четверти и половинки…
Опять поворачивался ключ. Два солдата. Один — прежний, несущий караул по этажу, другой — лет под сорок, с сердитыми, недобрыми глазами.
— На прогулку!
Генерал торопливо накинул на плечи шинель, взял папаху.
— Выходи, — сказал сердитый солдат.
Ах, как много солнца в этой длинной аркаде, за этими большими полукруглыми окнами! Даже сквозь белую краску, которой замазаны стекла, сочатся и падают на каменный пол трепетные куски солнечного света…