Не помню, какие цветы в конце концов я купила ему.
Поселились они у ее матери, где-то на Петербургской стороне. Разговора сердечного, задушевного у меня с отцом не получилось. Рассказывая о том, как холодно было в камере и как тяжело, он в подробности не вдавался, а все твердил о своей Верочке, о ее заботах о нем…
В письмах из крепости он просил меня не обижаться, если свидания будут не так часты, как хотелось бы, — ему необходимо чаще видеть жену. Писал же он мне довольно часто. Первое время бумага, которой он пользовался для писем, была со штампом его прежнего служебного поста. Наверху стояло: „Проверено. Комендант крепости такой-то“. То же и на конвертах.
Сначала была очень строгая цензура. Потом, когда выяснилась его невиновность, стали более снисходительными.
Помню, летом он писал, что его страшит участь Родины, что государство, разделившееся на части, может погибнуть, что его преемник Корнилов едва ли продержится и будет полезен. Свою судьбу он принимает как естественный результат, хотя себя виноватым не чувствует, „однако — лес рубят — щепки летят“.
Писал еще, что, когда его назначили, он „хорошо знал, что сажают его на бочку с порохом“. Конечно, просил беречь детей и беспокоился, как сложится моя судьба…»
Из письма от 20.X.62 г.
«Вы правы, дорогой друг, здесь мне гораздо лучше. Здесь я чувствую себя дома, как в Россоши, а там, говоря откровенно, я жила не в родной семье, а „у хозяев“, притом у хозяев взыскательных (а часто и жестоких). Там я впервые (на семьдесят шестом году жизни) поняла, что должна была чувствовать деревенская девушка или женщина, впервые попавшая в качестве прислуги в город, в господский дом.
Вы скажете, что я утрирую, преувеличиваю. Даю Вам слово — нет! Последние месяцы жизни там были адом.
А здесь я почти не лежу, хожу по комнате, прошел нервный озноб, ем и сплю почти нормально. Но ужасно отекло все лицо, налито, как в водянке, и не проходит… Идти в поликлинику — далеко. Вызвать врача? Но ведь я „ходячая“, а возраст мой не очень-то располагает их отзываться на вызовы. Впрочем, эта водянка только безобразит, болей никаких нет.
Я рада, что мое рукописание пригодилось, что не напрасны были мои труды и особенно мои страхи, когда я сидела на кухне одна со своей тетрадочкой и прислушивалась к шагам на лестнице: они или не они?
Когда же выходят сочинения Блока?»
Письмо от 3.XI.62 г.
«Дорогой Алексей Иванович! Заранее поздравляю Вас и Елену Семеновну, обеспокоена Вашим молчанием. Где Вы? В Питере? В Москве? В Эстонии? Я все так же скриплю: дух бодр, плоть же, увы, немощна…
Жаль, конечно, ужасно жаль, но, как Вы понимаете, не было никакой возможности сохранить письма отца. Он очень жалел, что пропала его эмеритура, которую он отчислял ежемесячно в течение 35 лет своей службы. Мечтал, выйдя в отставку, купить домик, ловить рыбу и, как Цицерон, разводить капусту. А иногда он, шутя, говорил, что, выйдя в отставку, пойдет в архимандриты или игуменья.
Он был большой гурман и знаток в винах. У нас часто подавали и бенедиктин, и абрикотин, и еще — забыла название — зеленого цвета. Дамам наливали какао-шуа.
После революции они уехали в Геленджик, затем жили в Анапе, где он и умер. Мачеха арендовала дом и сдавала внаем курортникам; сад тоже приносил доход.
…Когда я приехала в Валдай к тетке и началась переписка с отцом, я послала ему свое фото, которое его привело в ужас: во-первых, стриженая, а во-вторых::
„Боже, до чего ты изменилась, на себя же похожа: такая измученная!“
Когда он умер, его хоронили с катафалком.
А в 1930 году тетка получила от мачехи письмо с просьбой помочь ей, т. к. ее арестовали. Я с ней не переписывалась (говорю об этом никак не в оправдание себе) и о дальнейшей ее судьбе ничего не знаю.
Откликнитесь же, Алексей Иванович! Скучно и тревожно без Ваших писем. Привет Элико Семеновне. Целуйте Машу…»
И вот на столе у меня, справа, остается лежать одно-единственное письмо. Последнее. Ничем оно не отличается от других. Тот же ломаный старческий почерк. Тот же почтовый штемпель с названием маленького сибирского городка на марке. А на левой половине конверта грубоватый рисунок: штык, на штыке — красный флажок и подпись: «С праздником Великого Октября», хотя праздники уже прошли, на дворе — вторая половина ноября.