— Ксения Александровна! — негромко зовет господин в толстовке, и тотчас откуда-то из глубины церкви появляется пожилая дама. Мило кивает нам и идет за свечной ящик. Бросается в глаза интеллигентность этих людей. У нас за свечными ящиками и вообще среди обслуживающих церковь недуховных лиц уже давно в редкость увидеть женщину, про которую можно сказать: дама. А мужчин — тех и вообще не увидишь за свечными ящиками. В маленьких провинциальных церквах даже часы читают женщины.
Покупаем за пятьдесят сантимов белую, длинную, какую-то основательную свечу, проходим к распятию… Ничего отличного, кроме этих милых старомодных людей, да разве еще этих белых стеариновых свечей, ничего отличного от нашего — питерского, московского, антропшинского или киевского — не обнаруживаем. Кажется, еще Шульгин писал, что православная церковь навсегда останется тем островом, где отдохнет русская душа. Добавлю — где бы она ни стояла, эта церковь.
Помолившись, идем по красной бобриковой дорожке к выходу.
Господин в толстовке, отойдя от своего ларечка, спрашивает, откуда мы.
— Из Ленинграда.
Брови удивленно поднимаются:
— Да-а?
И — никаких расспросов. Расспрашиваем мы. Большой ли приход, много ли молящихся?
— Нет. Очень немного. С каждым годом все меньше. Русская колония в Швейцарии вымирает, ассимилируется… На большие праздники собирается несколько десятков человек, а так — мало. Церковь существует главным образом за счет приезжих — из Югославии, Греции, Болгарии… Между прочим, мы думали, что вы — югославы…
Мы с женой обходим церковь, прикладываемся к образам Скорбящей, Николая-Чудотворца, Серафима Саровского… Когда возвращаемся, милейшая Ксения Александровна выходит из-за своего прилавка и вручает нам завернутую в рисовую тонкую бумагу просвирку. Мы тронуты, благодарим, спрашиваем, сколько должны.
— Помилуйте! — говорит она. — Ничего не должны. Приходите двадцать шестого, у нас престольный — Воздвиженье…
Прощаемся, выходим. На улице, у входа в храм, на скамеечке сидит, греется на солнце худенький, чернобородый, какой-то очень неблагостный, даже мрачный на вид батюшка в черной рясе… Может быть, грустный, а не мрачный? Нет, все-таки мрачный. Не хотел о нем писать. Но это черное пятнышко на фоне белой церковной стены тоже хранится в памяти. Почему же не написать о нем? И почему не попробовать представить себе судьбу этого еще не старого серба или болгарина, за грехи или из немилости получившего этот нищенский приход в одном из богатейших городов мира? Приход, который с каждым годом тает, вымирает?!
Через полчаса мы уже были в отеле «Паскаль». Наши из кино еще не вернулись, и до их возвращения мы успели полчаса побродить по узенькой рю де Молль, где стоит голое, серое, какое-то неприятное на вид здание гостиницы «Паскаль». Об этой гостинице тоже, пожалуй, надо будет рассказать.
На следующее утро, прежде чем идти завтракать, мы преломили и съели аккуратно выпеченную, пышную женевскую просфору.
А всенощную в праздник Воздвиженья мы стояли уже в Москве, в храме Всех Святителей, о котором уже упоминалось выше.
…Сегодня вечером (5 сентября 1978 г.) включил транзистор, случайно напал на какую-то волну и услышал имя «Никодим». Почему-то замерло сердце. Позже из сообщения «Немецкой волны» узнал, что в Ватикане, на аудиенции у Павла Иоанна Первого, только что взошедшего на папский престол, скоропостижно скончался преосвященный Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский. Приблизился к папе, поклонился ему и — упал замертво.
Давно ли я писал о Никодиме на этих страницах? Кажется, это первый иерарх русской церкви, который заставил меня задуматься: что и какими путями привело его к церкви, к семинарии, к монашескому обету и — к столь высокому церковному сану?! Умер он сорока девяти лет!.. Когда мы с Гришей Белых писали «Республику Шкид», его еще не было на свете. Когда начиналась вторая мировая война, ему не было десяти.
Родился он, как я узнал тоже из радиосообщения, из рассказа И. И. Сапиета, в Рязани, в семье атеиста. Учился в Рязанском педагогическом институте на биофаке и одновременно проходил заочный курс в Ленинградской духовной семинарии. В 1946 году из пединститута его, как и должно было случиться, исключили. Дальше — академия, иерейство, монашество, быстрая и блестящая карьера на церковно-административном поприще. Увы, приходится употреблять эти слова, как бы ни резали они не только ухо, но и сердце.