А потом уже некому было сказать «пусть», и церковь закрыли.
(Похожая легенда ходила в Ленинграде и по поводу «павловской» церкви, Знаменской, стоявшей на том месте, где сейчас станция метро «Площадь Восстания». Ее будто бы не закрывали пока был жив академик Павлов, прихожанин этого храма. Как только Павлов умер, церковь закрыли. На дверях повесили дощечку: «Храм закрыт на ремонт». А потом — взорвали.).
Давно исчезла, стерта с лица земли последняя церковь в Сестрорецке. Не сохранилось храмов ни в Тарховке, ни в Разливе, ни на станции Горская, ни на Лахте, ни в Ольгине. Чудом стоит до сих пор деревянная церковь в Лисьем Носу. На моей памяти, летом тридцать четвертого года, с ее колокольни снимали колокола. И настоятель храма, интеллигентный, нестарый еще священник, обращаясь в воскресной проповеди к своей обиженной, убитой пастве, сказал, что — не надо горевать… пусть благовест звучит в наших сердцах…
Тем не менее очень скоро его арестовали, этого настоятеля. Приехал новый священник. Потом, после войны или еще во время войны, появился в этом храме, как и во многих других церквах, маленький колокол (скорее, большой колокольчик, чем маленький колокол), и когда я впервые услышал его жиденький жестяной звон, мне вспомнился мой старый рассказ «Колокола», написанный как раз под впечатлением той летней воскресной проповеди в Лисьем Носу… Рассказ, пожалуй, и в наше время не для печати. (Хотя с удивлением, а бывает, и с радостью, замечаю, что за последнее время в произведениях наших молодых писателей — особенно у «деревенщиков» — все чаще и чаще ставится церковная тема и тема религии. Смело и вдохновенно, с пониманием души верующего человека написан отец благочинный в «Канунах» Белова. Не скрывает глубокого сочувствия к верующим и Валентин Распутин… В те времена, о которых идет речь, за такого благочинного и за такое сочувствие снимали голову — и автору, и редактору, и самому цензору.)
Зачем я написал тогда свои «Колокола» — не знаю. В те годы писать «в ящик» мало кто решался. Значит, не мог не написать.
У рассказа было два эпиграфа: «С колокольни отуманенной кто-то снял колокола» (О. Мандельштам) и «Даешь в лоб, что ли?» (Велимир Хлебников).
Содержание помню смутно. Лучше помнится состояние, настроение, в каком писался рассказ.
Дело происходит в советское время в маленьком уездном городке. Еще не старый, очень эрудированный, интеллигентный священник, сочувственно относящийся к тому положительному, что принесла России революция, допоздна зачитался (читал, помню, «Третью фабрику» В. Шкловского), а утром его будит церковной сторож или псаломщик:
— Пришли снимать колокола!..
Зима. Площадь перед собором запружена народом. Толпа ропщет. Два милиционера с трудом сдерживают ее. Священник поднимается на паперть и обращается к толпе с призывом разойтись. Говорит те самые слова, которые сказал в день, когда снимали колокола с его маленькой церкви, священник в Лисьем Носу. Пусть благовест звучит в наших сердцах… А вообще можно и в кастрюльку бить — и этот звон дойдет до престола Всевышнего… И все-таки священника арестовывают, обвиняют в подстрекательстве темной массы.
Пересказать, вернее — вновь написать такой рассказ, вылившийся когда-то из глубин сердца, невозможно. Смутно помню острые разговоры священника со следователем НКВД И — фантастический финал. Священник убивает (кажется, запустив в него чернильницей) энкавэдэшника, не выдержав издевательств этого садиста над другим подследственным — стариком евреем…
Рассказ этот, вместе с кое-какими другими рукописями и дневниками, я сжег в 1937 году, когда все мы, и правые и виноватые, и днем и ночью, и ранним утром, и поздним вечером, ждали звонка или стука в дверь.