Между прочим, на том же клочке бумаги, где я записал слова американского пастыря, приведена и другая цитата из его выступления. Он сказал:
«Обратили меня в христианство Достоевский и Толстой».
Соседство этих двух имен вызвало у меня сначала удивление, а потом мелькнула и прояснилась мысль о чем-то очень удачно сочетающемся: критика церкви и апология…
Нет, разумеется, ни катакомб, ни топора, ни гулагов, ни Освенцима не надо, избави Боже, а вот наличие равноправной оппозиции, достойной (а не заушательской) критики — было бы церкви на пользу. Как полезна во всяком деле всякая оппозиция и всякая доброжелательная критика.
Автономия церкви, и при этом не только православной. Равноправие церквей, вероучений и тех верующих людей, кого несколько высокомерно именуют сектантами… Да, мы, православные христиане, молимся за воссоединение церквей. Но в исторически обозримом будущем такое воссоединение не предвидится. Пока что речь может идти о дружеской, братской помощи и дружеской же критике. Но прежде всего — помощи. Потому что в упоминаемый исторически обозримый период главное зло и первейшая опасность, угрожающие человечеству, — это атеистическое государство, ничем не сдерживаемое воинствующее безбожие, крайние проявления которого мы видим (вернее, слышим о них) в какой-нибудь Албании или в Кампучии…
Две ночи подряд видел сны, связанные с церковью. Первый сон оставил осадок дурной, огорчительный, стыдный. Стою будто бы в толпе причастников, и вдруг появляется пьяный парень с каким-то белым маленьким стаканчиком и требует, чтобы ему налили — из Чаши. Я его хватаю за шиворот, что-то кричу, выталкиваю, бросаю даже, кажется, на пол. И молодой священник с Чашей в руке тоже говорит что-то нехристианское, что-то вроде: «А ну, дай, дай ему…»
Незамутненных снов теперь, увы, почти не бывает. И все-таки второй сон был светлее, радостнее.
Многоярусное, напоминающее то ли театр, то ли древний индийский храм здание. Я — внутри. Поднимаюсь по круглой и широкой каменной лестнице. С двух сторон идут по этой лестнице толпы людей. Понимаю, что идем в церковь… И вот — двери. Перед самым носом их изнутри закрывают. «Некуда. Полно». Просыпаюсь с ощущением чем-то замутненной радости. Мутно от сознания, что далеко не все стремящиеся в храм — верующие. Такое бывает и наяву. Когда не молишься, а сердишься, огорчаешься, раздражаешься. Такое раздражение испытывал я, например, в Троице-Сергиевой лавре, в семинарской церкви, где молящихся за всенощной было, может быть, раз в пять меньше, чем туристов, экскурсантов, вообще глазеющих. Некоторые из них стояли спиной к алтарю, смотрели наверх, на антресоли, где пел хор семинаристов и студентов академии.
Это раздражение, иногда сдерживаемое наяву, в снах проявляется, бывает, в такой непристойной форме, как в этом противном сне, когда перед причастием я бил человека…
В ночь с третьего дня на вчера видел замутненный, не до конца радостный сон. А вчера, в воскресенье, зашел вечером в Князь-Владимирский собор, удивился, что очень много народа, и еще больше удивился, обрадовался, просиял, когда, став в очередь за свечами, увидел, что все шесть человек, стоящие впереди меня, — молодые люди: от двадцати пяти до тридцати лет. Четыре девушки и два юноши. Конечно, потом они потерялись, растворились в толпе пожилых молящихся, но то, что меня встретили в храме сразу шесть молодых верующих, или ищущих веры, я принял как добрый знак.
Многолюдно в соборе было потому, что на следующий день отмечался день смерти преподобного Серафима Саровского. В проповеди отец настоятель говорил о поучительности жития преподобного старца, о его духовных и телесных подвигах. Говорил о том, как следует вести себя христианину, и между прочим сказал:
— Постараемся не смеяться над ближними, а еще лучше, и вообще не смеяться!..
Меня это кольнуло. Захотелось поднять руку, сказать:
— Верно ли это, батюшка? Почему же, скажите, христианину не следует смеяться? Глупо смеяться, зло смеяться — это одно. А смеяться от радости, не вешать носа при самых тяжелых житейских обстоятельствах — не проявление ли это самой глубокой, искренней, по-детски чистой веры? И еще одно — не боитесь ли вы, отец протоиерей, что ваша проповедь мрачной, безулыбчатой веры может отпугнуть от церкви — ну, хотя бы вот того молодого человека с усиками, который едва ли не впервые зашел в церковь и слушает сейчас вас? Десять минут назад я видел, как этот парень поставил свечу пред образом Казанской Божьей Матери и при этом не приложился и даже не перекрестился. Не знает, наверно, не умеет. Никто не научил его. К таким, к таким в первую очередь должна быть обращена проповедь с церковного амвона. А их вы как будто и забываете, отец настоятель, как будто их и нет в поле вашего зрения…