И еще одно впечатление: в этом доме ни у кого не было твердых позитивных убеждений. Отрицали все: кто — церковь, кто — только обрядность ее, кто — пустословие расхожего толстовства, философию «темных»…
Софья Андреевна, в жилах которой текла какая-то доля протестантской крови и которая, любя мужа и преклоняясь перед его гением, не могла не поддаться влиянию его проповеди, была, пожалуй, самой трагической фигурой в яснополянском доме. Конечно, ерунда и клевета, будто она выступала против толстовского христианства из одних низменных, корыстных соображений. Да, она не скрывала, и в своих дневниках и воспоминаниях открыто пишет, что не могла, не в силах была держаться завета: «оставь все и иди за Мной». И все-таки претили ей в толстовстве не эти прекрасные утопические крайности, не христианский максимализм толстовцев. Но как же сама Софья Андреевна относилась к религии, в какого Бога верила? Думаю, что в ее голове и в душе путаницы, неустроенности было еще больше.
В дневниках часто упоминается, что она молится. Нередко встречается и непосредственное обращение к Богу. Детей своих графиня учит Закону Божию. Но в тех тетрадях дневника, которые я успел прочитать, не обнаружишь ни одного упоминания о посещении ею церковной службы. Даже под Рождество, на Пасху, в Великий пост.
И вместе с тем С. А. Толстая сетует, что дети ее растут без религии. И очень убедительно, хотя и своеобразно, доказывает необходимость церкви — правда, не для всех, а для детей и для народа.
«…Для детей и для народа, — пишет она, — необходимы формы, необходимо что-нибудь, в чем бы хранилось и выражалось отношение к Богу. Для этого церковь; и от церкви, людям вне своих высших нравственных и отвлеченных верований, отлучаться невозможно, ибо очутишься в самой безнадежной пустоте…»
Эта мысль верна в самом общем и в самом главном: в том, что, оказавшись вне церкви, очутишься в безнадежной пустоте. Это состояние (не сомневаюсь в этом) испытал ее муж и в еще большей степени испытывала она сама, отстаивая нужность церкви, но оставляя ее при этом лишь детям и «простым» людям. Вот тут, в этих заносчивых словах графини Толстой все, от начала до конца, ложно, проникнуто высокомерием, душевной тупостью, недостойной христианина гордыней.
Для графини церковь это «что-нибудь», в чем хранилось бы и выражалось отношение человека к Богу. Но при этом только для малых сих. Люди высоких нравственных и отвлеченных верований, такие, как она и муж ее, в церкви не нуждаются.
Им «формы» не требуются.
Конечно, — я уже говорил об этом, — возможно и такое. Можно молиться — дома, в лесу, на улице, в железнодорожном вагоне, в кабинете следователя, в зале суда, на эшафоте… И молимся. Всюду, где можно.
И вместе с тем, когда есть для этого возможность, ходим в церковь. Возжигаем свечи. Прикладываемся к иконам. Исповедуемся. Приобщаемся Святых Тайн. И видим во всем этом не только «форму», а и чувствуем — и в себе, и над собой, и вокруг себя — присутствие благодати.
Понимаю, что, говоря о «простых людях», графиня противопоставляла их не родовой аристократии, а аристократии духа, то есть интеллигенции. Но говоря о детях, она имеет в виду, конечно, биологический возраст человека, забывая, что мы, христиане, все — дети одного Отца.
И забывает Софья Андреевна сказанное Спасителем:
«Истинно говорю вам: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное».
То есть, все мы должны оставаться детьми до последнего часа, и даже больше — остаемся ими и за последним часом, за пределами земной жизни.
А для графини Толстой дети — не люди, как и те «простые», для которых, по ее представлениям, только и существует и нужна церковь. А зачем же, спрашивается, детям церковь, зачем им знать молитвы, Закон Божий, последовательность богослужения, если в один прекрасный день отец и мать призовут их к себе и скажут:
— Ты уже вырос, пора тебе узнать, что все, чему мы тебя шестнадцать лет учили, — все это ложь, мракобесие, басни и суеверие. Живи без церкви, как мы живем.
Не знаю, что лучше: этот ли гадкий компромисс, эта ли сатанинская конфирмация или полное и бескомпромиссное отрицание церкви, проповедуемое Толстым? Для меня, как для каждого православного христианина, и то и другое неприемлемо. Но толстовство все-таки честнее, тут есть с чем спорить и что защищать, а позиция графини Толстой обескураживает своим беспощадным цинизмом.