Итак — я очутился в камере.
«…Собственно это не была камера с решетками на окнах и с засовами на дверях. Довольно большая комната, разгороженная барьером. По одну сторону сидит за столиком милиционер, по другую — на полу — расположилось несколько баб. Из их разговоров я понял, что взяли их на Мальцевском рынке по обвинению в спекуляции.
Садиться на пол я не стал. Я решил жаловаться на этого квартального. Потребовал, чтобы вызвали начальника отделения.
— Начальника нет, — сказал милиционер, который нас караулил.
— Ну, заместителя его.
— Хорошо, попробую.
Закрыв нас на ключ, милиционер ушел и через минуту вернулся.
— Доложил дежурному.
— Спасибо.
Я продолжал ходить по камере. Этот милиционер поглядывал на меня. Он не был похож на „среднего“ милиционера. В нем было что-то интеллигентное. И форма на нем была какая-то необмятая, совсем новенькая.
— За что вас взяли? — услышал я вдруг его голос.
— Вы ко мне?
— Да, я спрашиваю: что вы наделали, за что вас арестовали?
Я почему-то решился и рассказал ему все. Начиная с того, памятного, сентябрьского дня. Упомянул, что я — писатель.
— Вот как? А у вас что — и книги есть напечатанные?
— Да, есть.
Назвал „Республику Шкид“.
Он поднялся и вышел из-за своего столика. Мне показалось, что он одновременно и обрадовался и испугался.
— Товарищ Пантелеев, да как же это так? За что же вас?!
В это время в камере появился Титов в сопровождении милицейского офицера незабываемой внешности. Румянощекий, элегантный, с холеной бородкой, какие в годы моего детства называли „а ля Анри Катр“. В руках этот джентльмен держал какую-то бумагу величиной с почтовую открытку.
— Это вы требовали начальника? — обратился он ко мне.
— Да, я. Вы — начальник?
— Я инспектор по надзору за работой милиции.
— Тем лучше. Заявляю вам протест на действия вот этого человека…
— Прежде чем выслушивать ваши протесты, я попрошу вас подписать вот этот протокол, — сказал Генрих Четвертый.
Я проглядел написанный от руки текст. Там было сказано, что гражданин Пантелеев-Еремеев А. И. не явился по вызову в органы милиции, а при задержании его милицией оказал физическое сопротивление квартальному уполномоченному Титову и был силой доставлен в отделение.
— Что это значит? — спросил я.
— А это значит, что завтра утром вас доставят в трибунал и вы будете расстреляны. Распишитесь.
— Нет. Расписываться под этой насквозь лживой бумагой я не буду.
— Ну что ж. Это дела не меняет. Пошли, товарищ Титов.
В камере стояла тишина. Я заметил, что даже бабы с Мальцевского рынка, которые до сих пор без умолку тараторили, притихли и с уважением смотрели на меня: по сравнению со мной они были мелкими сошками, — ни одной из них расстрелом не угрожали.
— А ведь плохо ваше дело, товарищ Пантелеев, — сказал мой караульный. — Могут ведь и в самом деле кокнуть.
— А что же я могу сделать?
Он сидел, потирая лоб ладонью.
— А мы вот как поступим, — сказал он наконец. — Вызовите дежурного по отделению и заявите ему, будто у вас дома оставлена топящаяся печь.
— Ну, и что? Между прочим, у меня и в самом деле топится печь.
— Тем лучше. Короче говоря, действуйте, как я сказал.
Он сам пошел и привел дежурного.
— У арестованного есть заявление, — сказал он.
Я повторил то, что он мне подсказал: мол, у меня в квартире топится печка, в квартире никого нет, и может возникнуть пожар.
— Я не располагаю людьми — гонять по таким пустякам, — сказал дежурный.
— А ведь обязаны, — сказал мой милиционер.
— Обязаны, верно, — сказал дежурный.
— Давайте я схожу с арестованным.
— Далеко?
Я назвал адрес.
— Ну, идите.
— А ну, давай, пошли, — строго и даже грубо приказал мне мой конвоир.
На улице я его спросил:
— А почему вы пошли не один, а со мной?
— Потому, что существует конституция. Неприкосновенность жилища. Без вас войти в вашу квартиру никто не может.
Я сказал ему, что он не похож на милиционера.
Оказалось, что он носит милицейскую форму всего третий день. Он — бывший офицер из запасных. И бывший учитель географии. Его, как и многих других офицеров, отозвали с фронта — для пополнения кадров ленинградской милиции.
Я шел медленно. Он останавливался, ждал. На углу улиц Маяковского и Некрасова остановился уже сам и сказал:
— Идите.
— Куда?
— Куда хотите!