Прежде чем впервые попала на кладбище, уже возникали мысли о жизни и смерти. И опять — невозможность рассказывать то, что сам знаешь и понимаешь о бессмертии души…
Нет, когда мы впервые побывали на кладбище, я все-таки сказал ей, что, умирая, человек переходит в другой мир. Он все-таки живет.
— В голубеньком домике али в розовеньком? — помню, спросила она. Думаю, что имела в виду голубые и розовые оградки на могилах.
Что-то я ей тогда сказал.
Но слово «Бог» и тут произнесено не было.
Как же я должен был поступить? Сказать: «Все создал Бог, управляет нами всемогущий Бог, и, умирая, человек уходит к Богу»?
И добавить: «Только ты никому не говори об этом»?
«Почему?» — спросит ребенок.
И что ответишь?..
Рано или поздно все-таки ответить надо было. Но как это трудно — объяснить ребенку, почему мы, и тетя Ляля, и такие-то верят в существование Бога, и многие великие люди верили — Толстой, Достоевский, Гоголь, Гюго, Диккенс, обожаемая ею Ахматова, а школьная учительница говорит: «Бога нет». И подруги, вероятнее всего, неверующие. И чем мы отличаемся от других, почему нам надо скрывать нашу веру в Бога?
В какой-то час объясняешь, пытаешься объяснить. Трудно ли представить, что делается после этого с душой ребенка! Особенно если этот ребенок «домашний» — впервые попавший в коллектив, тянущийся к этому коллективу, радующийся, что он не один, что у него есть теперь товарищи и подруги.
Какой сумбур, какое удивление, какая непосильная для ребенка задача: решать, кто же прав — любимые родители или не так, но все-таки тоже любимые, по-другому, по-своему любимые подруги, пионервожатая, классная руководительница?!
Нет, в тех школах, где училась Маша, особенно заметной антирелигиозной пропаганды не было. Но ведь достаточно, если кто-то, пионервожатая или, скажем, учительница биологии на уроке упомянет, что в Бога верят старые отсталые люди, — и вот попробуй докажи, что это они отсталые, эта учительница и эта пионервожатая!..
Маша ходила с нами в церковь. Ставила свечи, прикладывалась к иконам и ко кресту, осеняла себя крестным знамением. Но не помню, чтобы она сама захотела зайти в храм. Нет, был один случай, вспомнил: летом, когда мы жили в Комарове, в день Преображения Господня она захотела поехать в Шуваловскую церковь — на освящение плодов. Молитвы она стала учить значительно позже, когда уже сознательно признала себя верующей. Но как трудно ей было прийти к этому.
Большую роль играло тут то, что в годы, когда Маша подрастала, увидеть в церкви молодых людей и тем более мальчиков и девочек было в редкость. Молились, и в самом деле, главным образом старые люди, всё больше сгорбленные старухи в платочках.
Зато какой хороший пример увидела Маша в Прибалтике, в частности — в Литве, в тамошних костелах, где среди молящихся было так много детей, где мальчики прислуживали клиру, а девочки-причастницы были похожи на лебедят из «Лебединого озера»… Да и не только в католических храмах. Помню, слушали мы позднюю обедню в православном, Свято-Троицком, кажется, монастыре в Вильнюсе. Молящихся много, среди них и молодежь и дети. И восьмилетняя Машка, помню, стояла на коленях, крестилась, прижималась лобиком к каменному полу. И получалось у нее это так умилительно и красиво, что маленькая девочка, стоявшая неподалеку, загляделась на нее, полюбовалась, а потом и сама опустилась на колени и тоже стала креститься и кланяться.
В Прибалтике, особенно в Литве, с ее католическими традициями, с ее фанатизмом, к верующим и к церкви относились долгое время не так, как у нас, помягче. Или, может быть, церковь и молящиеся были там более упорны в своей вере. Впрочем, это и есть фанатизм, о котором я только что упомянул. Тот фанатизм, который равнозначен истинной вере.
Маша стояла обедню, молилась, а потом возвращалась в Ленинград, шла в школу и — не могла, некому и нельзя было рассказать о самых ярких летних своих впечатлениях. Вот и надламывалась из года в год, изо дня в день молодая душа.
Дистрессов хватало и без того в Машиной жизни, но этот разлад был, я уверен, сильнейшим.
Маша училась на первом курсе Герценовского института, когда после вирусного гриппа у нее началось нейроинфекционное заболевание. Полтора года она провела в нервнопсихиатрической клинике.
Безбожники скажут: исковеркали душу девушки.
Нет, уважаемые, это вы исковеркали, это с вашей помощью она оказалась в Бехтеревском институте. Двойную жизнь она столько лет вела по вашей, а не по своей и не по нашей вине.