На этот раз он приготовился удержать в уме ускользающую истину. Или ускользающую иллюзию? Вдруг в затмении сознания какой-то вздор представлялся истиной, проанализировать которую логически мозг в такую минуту не мог?
Поиски неуловимого нечто, однако, оказались бесплодными: призывать его было столь же бессмысленно, как звать единорога в мире, где единороги не водятся.
Проще было думать о Глэдии, о том, что ощущали его руки. Непосредственно — шелковистое прикосновение ее блузки, но под блузкой — хрупкие изящные плечи, стройную спину.
Рискнул бы он поцеловать ее, если бы у него не начали подгибаться ноги? Или это было бы слишком?
Он вдруг слегка всхрапнул и, как всегда, смутился. Заставил себя очнуться и снова думать о Глэдии. До своего отъезда, конечно же… но если он сможет предложить ей что-то вза… Плата за оказанную услу… Он снова всхрапнул и уже не смутился.
Глэдия… А он думал, что никогда больше ее не увидит… а чтобы прикоснуться к ней… тем более обнять ее… обнять…
Он не заметил, как заснул.
И снова ее обнимал. Но блузки не было… только ее теплая нежная кожа… а его ладонь медленно скользнула по лопатке, по чуть прощупывающимся тонким ребрам…
Все было странно реальным. Пять его чувств подтверждали это. Он ощущал запах ее волос, его губы впивали легкую солоноватость ее кожи… и теперь они не стояли. А легли? Или лежали с самого начала? И куда девался свет?
Он ощущал матрац под собой, одеяло сверху… мрак… а она лежала в его объятиях, и тело ее было совсем обнаженным.
Вздрогнув, он окончательно проснулся.
— Глэдия? — Почти крик… недоверчивый…
— Ш-ш-ш, Элайдж. — Она нежно прижала пальцы к его губам. — Не говори ничего.
С тем же успехом она могла бы попросить, чтобы он остановил ток своей крови.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Ты не понимаешь? — сказала она. — Лежу с тобой в кровати.
— Но почему?
— Потому что я так хочу. — Она прильнула к нему, дернула воротник его пижамы и раскрыла ее.
— Не шевелись, Элайдж. Ты устал, и я не хочу, чтобы ты утомлялся еще больше.
По телу Элайджа прокатилась жаркая волна. Он решил, что больше не будет оберегать Глэдию от нее самой. Он сказал:
— Я не настолько устал, Глэдия…
— Нет, — перебила она. — Отдыхай! Я хочу, чтобы ты отдыхал. Не шевелись.
Ее губы прижались к его губам, словно чтобы не дать ему говорить. Он расслабился и невольно подумал, что подчиняется, что действительно устал и предпочтет предоставить все ей. И со стыдом сообразил, что это как бы его оправдывает. («Что мне оставалось? — словно услышал он собственный голос. — Она меня заставила!») Иосафат! Какая подленькая трусость! Как унизительно…
Но и эти мысли исчезли. Откуда-то лилась тихая музыка, воздух заметно потеплел. Одеяло и пижама куда-то подевались. Ее руки обвили его голову, прижали к нежной мягкости.
Словно со стороны он понял, что мягкость эта — ее левая грудь, и губы ему щекочет сосок.
Глэдия тихонько напевала под музыку — радостный баюкающий мотив, который был ему незнаком.
Она легонько покачивалась, поглаживая кончиками пальцев его подбородок и шею. Он растворился в блаженном покое, предоставляя ей делать все, что она захочет. И послушно позволял ей двигать его руки, прижимать их то тут, то там.
Он не помогал ей, а когда отозвался с нарастающим возбуждением и достигнул пика, было это словно против его воли, просто иначе он не мог.
Она, казалось, не знала усталости, и он был этому рад. Снова за волнами чувственности он ощущал блаженство полной младенческой беспомощности.
Но в конце концов у него уже не осталось сил отзываться, и она, казалось, тоже совсем себя исчерпала и прилегла головой в ложбинку его левого плеча, ее левая рука протянулась через его грудь, и пальцы нежно поглаживали крутые завитки волос.
Ему почудилось, что она шепчет: «Благодарю тебя, благодарю»…
И удивился. За что?
Он уже почти не осознавал ее присутствия — этот блаженнейший конец тяжелейшего дня заставлял слипаться веки, точно сказочный сонный напиток, и он чувствовал, что соскальзывает в неведомые глубины, точно его пальцы перестали цепляться за край обрыва суровой реальности, чтобы он мог упасть… упасть сквозь туман дремоты в медленно колышущийся океан сновидений.
И пока он соскальзывал в сны, то, что не явилось на зов, пришло само. В третий раз занавес взвился, все события с того момента, как он покинул Землю, обрели четкость и последовательность. Вновь все стало абсолютно ясно. Он попытался заговорить, услышать необходимые слова, зафиксировать их, сделать неотъемлемой частью своих умственных процессов, но как он ни вцеплялся в них всеми щупальцами сознания, они проскальзывали мимо и исчезали.