Бейли умолк, и у него перехватило дыхание.
Председатель посмотрел на Амадиро, с чьих губ исчезла улыбка.
— Не отрицаю, — сказал Амадиро, — что в настоящее время мы еще не готовы приступить к производству человекоподобных роботов.
— В таком случае я продолжу, — сказал Бейли, тяжело переведя дух. — Разумеется, доктор Амадиро мог бы получить всю необходимую ему информацию от доктора Фастольфа, хранящего ее у себя в голове, но доктор Фастольф отказывается сотрудничать с ним в этом проекте.
— И не соглашусь ни при каких условиях, — пробормотал Фастольф.
— Однако, господин председатель, — продолжал Бейли, — секрет создания человекоподобных роботов известен не только доктору Фастольфу.
— Разве? — удивленно спросил председатель. — Но кому еще? Ваши слова озадачили и самого доктора Фастольфа, мистер Бейли. (В первый раз он не добавил «с Земли».)
— Я действительно озадачен, — сказал Фастольф. — Я убежден, что это известно только мне, и не понимаю, на что намекает мистер Бейли.
— Думаю, мистер Бейли и сам этого не понимает, — заметил Амадиро, кривя губы в улыбке.
Бейли стало душно. Он переводил взгляд с одного на другого, чувствуя, что из них никто… никто ему не сочувствует. Он сказал:
— Но ведь это должно быть известно каждому человекоподобному роботу, не так ли? Возможно, не на уровне сознания — не так, чтобы давать объяснения, но информация эта должна быть скрыта в нем, правда? Если умело задавать вопросы человекоподобному роботу, его ответы и реакции дадут стройную картину его конструкции и создания. В конце концов, если времени будет достаточно, а вопросы составлены умело, человекоподобный робот выдаст информацию, пригодную для создания других человекоподобных роботов. Короче говоря, невозможно сохранить секрет механизма, если сам механизм доступен для подробного изучения.
Фастольф, казалось, был поражен.
— Я понял, мистер Бейли, и вы правы. Мне как-то и в голову не приходило.
— Со всем уважением, доктор Фастольф, не могу не сказать вам, что вы, как и все аврорианцы, обладаете особой индивидуалистичной гордостью. Вас настолько удовлетворяла мысль, что вы — самый лучший робопсихолог, единственный, способный создать человекоподобного робота, что вы перестали замечать очевидное.
Председатель позволил себе улыбнуться.
— Тут он вас поймал, доктор Фастольф! Меня все время удивляла настойчивость, с какой вы утверждали, что вывести Джендера из строя было бы не под силу никому, кроме вас самих, хотя такое утверждение ослабляло ваше политическое положение. Но теперь мне понятно, что вы готовы пожертвовать своим политическим влиянием, лишь бы не утратить свою уникальность.
Фастольфу это явно пришлось не по вкусу, а Амадиро нахмурился и сказал:
— Господин председатель, я протестую. Мне еще не доводилось слышать столь злобной клеветы. Все это основано на бредовых фантазиях больного человека. Мы не знаем и, возможно, никогда не узнаем, действительно ли машину кто-то повредил, а если да, то кто. Не узнаем, действительно ли роботы гнались за машиной и говорили с мистером Бейли или нет. Он просто громоздит заключение на заключение, опираясь на сомнительные происшествия, свидетелем которых был он один — причем в полубредовом состоянии от страха, возможно, галлюцинируя. В суде все это не было бы принято во внимание ни на секунду.
— Здесь не суд, доктор Амадиро, — сказал председатель, — и я обязан выслушивать все, что может пролить свет на спорный вопрос.
— Пролить свет? Это блуждание в потемках, господин председатель.
— Но каким-то образом складывается определенная картина. Я не поймал мистера Бейли ни на единой нелогичности. Если признать, что он действительно испытал все, о чем говорил, то его заключения кажутся основательными. Но вы отрицаете все это, доктор Амадиро? Поломку машины, погоню, намерение завладеть человекоподобным роботом?
— Конечно, отрицаю! Категорически! — воскликнул Амадиро. (Улыбаться он перестал уже давно.) — Землянин может предъявить запись всего нашего с ним разговора и, без сомнения, заявит, будто я нарочно задерживал его долгими рассуждениями, приглашением осмотреть Институт, приглашением поужинать со мной… Но ведь все это вполне объясняется моим, как теперь видно, не вполне разумным желанием оказать ему любезность, быть гостеприимным. Я поддался определенной симпатии, которую питаю к землянам, только и всего. Я отвергаю его нелепые истолкования моих поступков и полагаю, что мое слово весит больше его измышлений. Моя репутация — достаточная гарантия, и эти высосанные из пальца построения никого не убедят, будто я — тот хитрый интриган, каким рисует меня этот… этот землянин.