— Наверняка летом мне было бы проще найти работу на стройке, — согласился Том.
— Да еще зима наступила слишком рано. Но все это мы бы как-нибудь пережили, если бы только у нас не украли свинью.
Том утомленно кивнул:
— Единственное утешение — это знать, что проклятому вору придется теперь испытать все муки ада.
— Надеюсь.
— Ты не уверена в этом?
— Священники только говорят, что им все известно. На самом деле это совсем не так. Вспомни моего отца.
Том отлично помнил. Одна стена приходской церкви отца Агнес совершенно разрушилась, и его наняли, чтобы перестроить ее. Священникам не разрешалось жениться, но у этого была экономка, а у экономки имелась дочка, и ни для кого в деревне не было тайной, что священник-то и был отцом девочки. Красивой Агнес не была даже тогда; но зато молодая кожа пылала румянцем, а энергия буквально переполняла ее. Порой она разговаривала с Томом, пока тот работал, и, случалось, налетевший ветерок прижимал к ней легкое платьице, и Том мог рассмотреть все изгибы ее тела, даже пупок, почти так же ясно, как если бы она была раздетой. Однажды ночью она вошла в крохотную хижину, где он спал, прижала к его губам руку, делая знак хранить молчание, и стянула с себя платье, чтобы он мог полюбоваться ее наготой при свете луны; тогда он обнял ее крепкое юное тело, и они предались любви.
— Мы оба были невинными, — произнес он вслух.
Агнес знала, о чем он думает. Она улыбнулась, но затем ее лицо снова сделалось печальным, и она сказала:
— Кажется, это было так давно.
— Мы уже можем есть? — подала голос Марта.
От запаха похлебки у Тома заурчало в животе. Он окунул свою миску в котелок и зачерпнул несколько кусочков репы, плавающих в жиденькой кашице. Тупой стороной лезвия ножа он надавил на один из них. Репа была еще абсолютно сырая, но Том решил больше не ждать. Он протянул по полной миске детям и жене.
Агнес выглядела задумчивой и опустошенной. Она подула на похлебку, остужая ее, затем поднесла миску к губам.
Дети мгновенно расправились со своими порциями и попросили добавки. Том снял с огня котелок, прихватив его, чтобы не обжечь руки, полой плаща, и вылил остатки в миски Альфреда и Марты.
Когда он снова сел рядом с Агнес, она спросила:
— А ты как же?
— Я поем завтра.
Она была слишком утомленной, чтобы возражать.
Том и Альфред подбросили поленьев в костер и принесли еще дров, чтобы хватило на всю ночь. Затем, закутавшись в плащи, они улеглись спать на опавшую листву.
Том спал чутко, так что, когда Агнес застонала, он моментально проснулся.
— Ты чего? — прошептал Том.
Она снова застонала. Минуту спустя, продолжая лежать с закрытыми глазами, сильно побледневшая, она отозвалась:
— Дите подходит.
Сердце Тома остановилось. «Нет! Только не здесь, — заклинал он. — Только не на замерзшей земле, только не в лесу».
— Но ведь еще не пора.
— Да, прежде времени.
Том заставил себя говорить спокойно:
— Воды уже отошли?
— Вскоре после того, как мы вышли от лесника, — тяжело дыша, произнесла Агнес, открывая глаза.
Том вспомнил, как она вдруг нырнула в кусты, будто бы по естественной нужде.
— А схватки?
— Тогда и начались.
Даже виду не подала! Это было так похоже на нее.
Проснулись Альфред и Марта.
— Что случилось? — спросил Альфред.
— Ребеночек рождается, — отозвался Том.
У Марты потекли слезы. Том нахмурился.
— Сможешь дойти обратно до сторожки лесника? — спросил он, обращаясь к Агнес. Там, по крайней мере, у них будет крыша над головой и солома, чтобы лечь, и хоть какая-то помощь.
Агнес покачала головой:
— Дите уже опустилось.
— Тогда потерпи, скоро все закончится.
Они находились в самой глухой части леса. С утра им не встретилось ни одной деревни, и, если верить леснику, до ближайшего жилья они смогут добраться только к завтрашнему вечеру. Это означало, что найти повивальную бабку им не удастся и принимать ребенка Тому придется самому, на морозе, и только дети будут его помощниками, а если произойдет что-нибудь серьезное, у него нет ни необходимых знаний, ни лекарств…
«Я во всем виноват, — проклинал себя Том. — Это я довел ее до нищеты. Она доверилась мне и вот теперь вынуждена рожать под открытым небом среди зимы». Он всегда презирал мужчин, которые делали детей, а потом бросали их на произвол судьбы, но сейчас он был ничем не лучше их. Его обжигал стыд.