Латыш смеялся! Но, смеясь и продолжая бесцельно двигаться, он постоянно прислушивался, наклонялся, словно хотел уловить некий шум внизу, у себя под ногами.
Внизу находился номер Мортимера.
— Придумано было здорово! — хрипло выкрикнул Латыш. — Вам ни за что не разобраться бы, если бы не случайность, говорю вам, скорее цепь случайностей!
Он наткнулся на стену и застыл, привалившись к ней спиной в неестественной позе: количество выпитого было столь велико, что грозило отравлением, и у Латыша, наверное, разламывалась голова, потому что на лице его было написано страдание.
— Ну, попытайтесь ответить мне, пока еще есть время, какой из Петерсов я? По-французски Петерс, Пьер, произносится почти как «питр» — шут, ведь так?
Зрелище было одновременно омерзительное и печальное, комичное и ужасное. Латыш пьянел прямо на глазах.
— Странно, что они не идут! Но они придут, и тогда!..
Ну-ка, угадайте — какой из Петерсов?
Латыш внезапно изменил позу, обхватил голову руками, и гримаса физического страдания исказила его лицо.
— Вам никогда не понять истории двух Петерсов… Вроде Каина и Авеля. Вы ведь, наверное, католик… У нас на родине все протестанты, и мы живем по Библии… Но все зря.
Я вот уверен, что Каин был добряком, этаким доверчивым парнем. А вот Авель…
В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась.
Мегрэ был настолько взволнован, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы удержать в зубах трубку.
В номер вошел Мортимер, он был в шубе, лицо оживленное, как у человека, который только что вкусно отобедал в приятной компании.
Он принес с собой легкий аромат ликеров и дорогих сигар.
Как только он оказался в гостиной, выражение его лица изменилось. Мортимер побледнел. Мегрэ заметил какую-то неуловимую асимметричность, которая придавала чертам американца выражение озабоченности.
Было ясно, что он пришел с улицы. От складок его одежды веяло вечерней прохладой.
Спектакль начал разыгрываться сразу с двух сторон. И Мегрэ кое-что недоглядел.
Его больше интересовал Латыш, который, как только улеглось первое волнение, попытался взять себя в руки. Но время было упущено. Он слишком много выпил. Петерс чувствовал это сам и теперь делал отчаянные попытки призвать на помощь всю свою волю.
Лицо его дергалось. Люди и предметы, должно быть, расплывались у него перед глазами. Стоило ему оторваться от стола, как он пошатнулся и чуть было не упал, но чудом сумел удержаться на ногах.
— Дорогой Мор… — начал он.
Он перехватил взгляд комиссара и совсем другим голосом выдавил:
— Тем хуже, верно? Тем…
Хлопнула дверь. Послышались быстрые удаляющиеся шаги. Мортимер спешно ретировался. В то же мгновение Латыш рухнул в кресло.
Мегрэ одним прыжком очутился у двери. Но прежде чем выскочить в коридор, он прислушался.
Шаги американца уже растаяли в шумной суете отеля.
— Я утверждаю, что вы этого добивались, — пробормотал Петерс заплетающимся языком: что он говорил потом, комиссар уже не сумел понять — говорил Латыш не по-французски.
Мегрэ закрыл дверь на ключ, прошел по коридору, бегом спустился по лестнице.
Он достиг площадки второго этажа как раз вовремя, чтобы схватить на ходу убегающую женщину. Различил запах пороха.
Левой рукой комиссар поймал беглянку за одежду. Правой сжал запястье, женщина выронила револьвер, в ту же секунду грохнул выстрел, и стекло в кабине лифта разлетелось вдребезги.
Женщина отбивалась. Она оказалась на удивление сильной. Комиссару ничего не оставалось, как заломить ей руку за спину — женщина упала на колени и прошипела:
— Мерзавец!
Отель пришел в движение. Во всех коридорах и закоулках стало непривычно шумно.
Первой прибежала горничная в белом фартуке на черном платье, воздела руки к небу и в страхе бросилась прочь.
— Не двигаться! — приказал Мегрэ, имея в виду не горничную, а свою пленницу.
Обе застыли как вкопанные. Горничная воскликнула:
— Пощадите! Я же ничего не сделала.
И с этого момента хаос начал нарастать. Сразу отовсюду набежали люди. В центре одной из групп размахивал руками управляющий. То и дело мелькали дамы в вечерних туалетах, и надо всем этим плыл нестройный гул.
Мегрэ занялся своим делом: нагнулся к пленнице, которая оказалась не кем иным, как Анной Горскиной, и надел на нее наручники. Она сопротивлялась. В пылу борьбы у нее треснуло платье, и она сидела теперь с обнаженной грудью, что, впрочем, не было для Мегрэ в новинку, глаза ее сверкали, рот перекосился, и все-таки она была великолепна.