Однако г-жа Малик не поднималась из-за стола. Сын незаметно попытался напомнить ей о ее обязанностях, когда в соседнем холле наконец послышались шаги.
Это был Сборщик. Он, как всегда, улыбался, но улыбка у него была натянутой, к тому же от Мегрэ не ускользнуло, что он успел переодеть брюки. Эти тоже были белые шерстяные, но свежевыглаженные — видимо, только что вынутые из шкафа.
Должно быть, Малик на бегу зацепился за куст или плюхнулся в ручей.
По-видимому, ему и не пришлось бегать далеко. И все же его быстрое появление было своеобразным рекордом, потому что он даже не запыхался, его стального цвета волосы были тщательно приглажены, и ничто в его облике не выдавало ни малейшего смятения.
— Этот шалопай…
Сын был вполне достоин отца, потому что прервал его совсем непринужденно:
— Пари держу, что Жорж Анри снова… Я как раз рассказывал комиссару, что он срезался на экзамене и ты запер его в комнате, чтобы заставить заниматься.
Малик и глазом не моргнул, не выразил ни малейшего восхищения этой мгновенно протянутой ему рукой помощи. И все-таки их игра была превосходной. Они перебрасывались словами, точно теннисисты мячом.
— Спасибо, Жан! — сказал Малик дворецкому, который хотел положить ему что-то на тарелку. — Если госпожа Малик ничего не имеет против, мы можем перейти Не террасу.
Потом обратился к жене:
— А ты не устала? Если тебе хочется отдохнуть, мой друг Мегрэ не обидится на тебя. Не так ли, Жюль? На нее очень подействовала гибель племянницы. Она так любила Мониту…
Что здесь происходило? Слова были обычные, интонации банальные. И все же у Мегрэ складывалось впечатление, что за каждой фразой он обнаруживает, скорее, даже угадывает тревожный или угрожающий смысл.
Держась очень прямо, вся в белом, г-жа Малик смотрела на них, и Мегрэ, сам не зная почему, не удивился бы, если бы она рухнула сейчас на черно-белые мраморные плиты пола.
— Если позволите… — пробормотала она и снова протянула Мегрэ руку, которой комиссар слегка коснулся, почувствовав, как она холодна.
Трое мужчин прошли через застекленную дверь и очутились на террасе.
— Сигары и коньяк, Жан! — распорядился хозяин дома. И неожиданно спросил Мегрэ:
— Ты женат?
— Да.
— Дети есть?
— Не имею счастья.
Губы Мегрэ слегка дрогнули, и это не ускользнуло от Жан Клода, однако нисколько его не тронуло.
— Садись. Бери сигару.
Слуга принес поднос с бутылками разной величины и несколько коробок сигар — гаванских и манильских.
— Видишь ли, мой младший сын очень похож на бабушку. В нем нет ничего от Маликов…
Мегрэ с трудом поддерживал разговор. Ему неловко было еще оттого, что он никак не мог заставить себя обращаться к своему бывшему соученику на «ты».
— Вы его поймали? — нерешительно спросил он. А Малик совсем не так воспринял его замешательство. Иначе и быть не могло. Его глаза удовлетворенно блеснули. Он, по-видимому, решил, что бывший комиссар, потрясенный окружающей роскошью, не осмеливается говорить с хозяином дома более фамильярным тоном.
— Можешь говорить мне «ты», — снисходительно уронил он, длинными, холеными пальцами надламывая сигару. — Если уж мы вместе просиживали штаны за партами в лицее… Нет, я его не поймал и не собирался ловить.
Он говорил не правду. Достаточно было видеть, как он выскочил из столовой.
— Я только хотел знать, куда он побежал… Он очень нервный, впечатлительный, как девчонка. Давеча, когда я на минуту выходил, я поднялся наверх, чтобы отругать его. Я был с ним довольно суров и боюсь…
Прочел ли он во взгляде Мегрэ, что тот по аналогии подумал об утонувшей Моните, тоже очень нервной? Конечно да, потому что он тут же добавил:
— О, это совсем не то, что ты думаешь. Для этого он слишком любит себя! Но ему уже не раз случалось сбегать. Однажды он пропадал целую неделю, и мы неожиданно нашли его на судоверфи, куда он уже нанялся на работу.
Старший слушал совершенно равнодушно. Ясно, что он на стороне отца и глубоко презирает брата, так похожего на бабушку.
— Я не знал, что в кармане у него ни гроша, проследил за ним и успокоился. Он просто-напросто отправился к старой Бернадетте и сейчас, должно быть, жалуется ей.
Тени стали сгущаться, и Мегрэ показалось, что его собеседник теперь меньше думает о выражении своего лица. Черты его стали жестче, взгляд острее, ирония, несколько смягчавшая жестокость глаз, исчезла.