Раньше я думал, что у меня два имени: Фрэнк, мое кавычки-английское-кавычки имя, и Сунг Мин, мое кавычки-корейское-кавычки имя. Но теперь я говорю, что я Фрэнк Сунг Мин. И у меня на это несколько причин.
Фрэнк + Ли звучит как странная шутка. Раньше я ненавидел это совпадение, но теперь оно мне даже нравится.
Когда у человека два имени, то кажется, что он пытается находиться одновременно в двух разных местах. Кому такое надо?
Никто, даже мама, не зовет меня Сунг Мином. И папа меня так никогда не называл.
Папа протянул еще два месяца. Потом раздался тот самый телефонный звонок. «Ты приезжать домой», – сказала мама. Когда я приехал, в комнате с папой была Ханна. Она дала ему потрогать свой живот. Папа взял Майлза за обе руки и сказал: «Ты лучший в мире папа для Санни». У Майлза и Ханны родится девочка, они решили назвать ее Санни Лейн (девять букв).
Я жил в своей комнате. Ханна с Майлзом жили в ее комнате. Мама жила в комнате с папой. Мы провели вместе три дня: вместе просыпались, вместе готовили еду, вместе смотрели телевизор. Вместе скучали. Вместе наслаждались jeong. Мама пыталась предугадывать все желания Майлза и исполнять их в двойном объеме, и это означало: «Я очень стыжусь того, как мы с тобой обошлись. Нашей глупости я никогда не забуду».
В День благодарения мы ели самую простую корейскую еду навынос – жаренную по‐корейски курицу, белый рис и маринованный редис. Папе даже удалось немного поесть и удержать съеденное в себе. Было весело, но у радости был привкус горечи. Я вдруг почему‐то снова почувствовал себя маленьким.
А потом пришло время прощаться с папой. В день похорон все собрались на зеленом холме – упэшники и лимбийцы, Кью и его офигенно красивая сестра Эвон, Брит и даже Ву. Все были в черном, все не знали, куда спрятать взгляд. Все старались не пялиться на меня, маму и Ханну. Служба была на корейском, а папа Джо переводил все на прекрасный английский.
Там была и Джо. Когда она меня обняла, я почувствовал, что она незаметно поцеловала меня в шею.
– Хорошо выглядишь, – сказала Джо.
– Ты тоже, – ответил я и расплакался.
Она меня обнимала. Не знаю, почему я так долго плакал. То есть не могу объяснить словами почему. Тогда я чувствовал лишь, что в моем мозгу взрывается миллион мельчайших темных звезд. Когда я открыл глаза, на зеленом склоне, кроме нас с Джо, никого не было. Все уехали на поминки.
Мы сидели вместе в странной комнате и ели странную еду. Это была фантомная вечеринка во сне. Никто не изменился, никто ни с кем не сошелся и не разошелся, все выглядели точно так же, как и раньше, но я чувствовал, что все мы стали другими. В какой‐то момент темы для разговоров закончились, и мы просто смотрели на папину фотографию в черной рамке, освещенную танцующим пламенем свечей.
Ханна первой решилась попрощаться. Глядя на нее, все тоже стали обниматься. Кью подошел ко мне последним и как‐то неловко, вроде по‐братански, меня обнял. Я прекрасно понимал, почему он обнял меня именно так – вокруг была куча народу. Но к черту братанские объятия – я обнял его крепко, изо всех сил, чтобы он понял, что я его люблю.
И я остался один.
– Прощай, папа, – сказал я и почувствовал, что в мою ладонь легла чья‐то рука.
– Он сейчас может делать все что пожелает, – сказала Джо.
– Может, откроет в загробном мире магазин, – пошутил я.
Мы посмеялись. Потом Джо бросила на меня взгляд, который я узнал. Так она смотрела на меня, когда пробралась к нам на задний двор, чтобы поцеловать меня на прощание. И теперь в зале прощания она стояла и смотрела то на мои глаза, то на мои губы. Она ждала. Но в том‐то и штука с последними поцелуями – они последние. И у нас с Джо уже был последний поцелуй. Все.
Я сжимаю ее ладонь, чтобы она все это почувствовала.
– Был очень рад тебя видеть, – говорю я.
– Ну тогда, наверное, увидимся на Рождество? – спросила она.
– Тогда увидимся на Рождество, – ответил я.
Прошло три дня, и я собираюсь обратно на север. Мама настояла. Ханна и Майлз останутся еще на несколько дней якобы для того, чтобы мама купила им целую тонну детской одежды.
– Я не позволю ей покупать только розовое, – говорит Ханна. – Да ладно тебе, – отвечаю я.
– Но она же будет покупать то, что нравится ей, верно?
– И ты не будешь ей мешать, – говорю я. – И насладишься каждой минутой.
Она обнимает меня так долго, как никогда еще в жизни не обнимала. Это значит: «Ты прав». И вот я снова в пути. Рядом со мной на переднем сиденье Пол Олмо, сзади – Эвон Ли. Мы едем и едем. Мы передаем друг другу телефон и по очереди включаем музыку. Мы проезжаем через выгоревший лес, и когда я замечаю знак «Угроза пожара», то сбавляю скорость и высовываюсь из окна, чтобы посмотреть, на месте ли мой диктофон. Но его там уже нет.