Удивленно приподнятые брови, маленькая родинка на левой щеке, прядь волос, спадающая на лоб — все это было знакомо и близко до боли, будто они уже прежде встречались, но он никак не мог припомнить, где и когда. Он хотел вскочить в трамвай, но ноги не двигались, руки онемели… двери закрылись, вагон тронулся и, покачиваясь на рельсах, ушел, растворяясь, исчезая в зеленой листве; а он еще долго смотрел вдаль, не в силах двинуться с места.
— Командир! Удаление двести, снижаться пора, — сообщил штурман.
— Вася, запроси погоду в Одессе, — сказал Анатолий Иванович.
— Командир, Одесса минимум погоды дает, — доложил второй пилот.
— Будем садиться, — ответил Анатолий Иванович. — Запроси снижение с эшелона.
Призраки былых лет, неясные тени прошлого, знаки несбывшейся судьбы, всплывшие из глубины подсознания, растаяли в напряженной работе по подготовке к снижению и посадке в сложных метеорологических условиях. Там, за спиной, в двух салонах самолета, было двести человек, двести судеб и судеб тех, кто встречает их в аэропорту. И главное, чтобы те, кто встречает, встретили их, живых, здоровых и невредимых.
Одесса разрешает посадку
Памяти всех, погибших 17 марта 1979 года, при катастрофе Ту-104, №42444, рейса Москва — Одесса
Мелкий холодный дождь. Сырость. Ветер несет с Балтики рваные клочья тумана. Холод проникает за воротник, под одежду, под кожу. Погода обычная для Питера. Все бы ничего, да видимость ноль. Аэропорт «Пулково» закрыт для взлета и посадки. Мы должны были вылететь еще в 11.50, днем, а уже ночь, около двенадцати. Долго еще ждать? Черт его знает!
Я снова вошел в здание аэропорта и поднялся в комнату отдыха экипажей. Весь экипаж в сборе. Молодой парень, второй пилот Ваня Козлов вопросительно посмотрел на меня. Первый раз с ним лечу, его назначили мне в экипаж перед самым вылетом, в Одессе, когда выяснилось, что мой второй вчера перегрелся на пляже и лететь не сможет.
Ваня раньше летал на Ан-2 вторым, на Ту-104 налетал всего 25 часов.
Штурман, Иван Степанович, не молодой, грузный, лысеющий мужик, начинавший еще на Ли-2, читает книгу. Ему не привыкать к нелетной погоде, летал на севере, в полярной авиации, а на старость лет, ближе к пенсии, перебрался в Одессу, потянуло в теплые края.
Бортмеханик Сева, круглолицый, тридцатилетний, чернявый красавец с черными усами на загорелом лице, типичный одессит, франт с Молдованки, времен двадцатых годов, сосредоточено полирует ногти.
— Ну что, командир? — спросил он, оторвавшись от своего, безусловно важного, дела. — Скоро полетим?
— А вот, сходи в метеослужбу и уточни прогноз, что они там по поводу погоды думают? — ответил я.
— А смысл? — сказал Сева. — Пусть лучше молодой сбегает.
И он снова принялся за свое важное занятие.
— Я сбегаю, я сейчас, — сказал Ваня и направился к двери.
— Во-во, иди-иди, — сказал Сева, — а то все равно дурью маешься, а лучше веник возьми, и на крышу, туман разгонять.
Ваня ушел, но вскоре вернулся, радостно сообщая:
— Видимость улучшается, туман рассеивается. Скоро ростовский рейс отправлять будут.
— А Одесса? — спросил я.
— Одесса пока не принимает.
— Что Ваня? Туман веником разогнал? Мо-ло-дец! — съязвил бортмеханик.
— Да что ты к парню пристал? — сказал я. — Сам дурью маешься. Ей богу, как баба, ногти он полирует!
— «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» — Пушкин сказал. А я гитарист, между прочим, ногти — мой рабочий инструмент.
— Ты бортмеханик, в первую очередь, между прочим. И отстань от пацана со своими дурацкими шуточками! — пробурчал я.
— И не пацан он вовсе, а пилот! Ас! Гроза вредителей полей и тараканов! Расскажи, Ваня, как ты там на своем «кукурузнике» поля кропил, а? Э-э-э-х! — потянулся Сева, расправляя плечи, и запел:
С одесского кичмана
Сбежали два уркана.
Приходите ко мне после полета, я вам такой репертуар выдам! Забацаю весь одесский блатняк!
— Да слышали мы твой репертуар, балаболка! — ответил штурман. — Лучше бы чего-нибудь толковое разучил.
— Толковое на эстраде поют, а то, что я исполняю, вы нигде не услышите, — ответил Сева.
— Ладно, — сказал я, — пойду пройдусь, кофе выпью.