В стене, напротив этого шикарного ложа, находились три ниши, задрапированные тяжелыми гобеленами. Одна из них служила чем-то вроде гардеробной и комнаткой для переодевания, другая — складом для одежды, ворохи которой почти что загромождали все, в третьей — с маленьким окошечком для продуха — стоял особый стул, без которого не могут обойтись даже короли. Тут же находились разнообразные предметы для умывания и ухода за телом. Стена напротив входа имела забранное свинцовым переплетом окно, под которым стоял большой, с основательными тумбами и заваленный бумагами, свитками и книгами стол.
Генри, поставив в ногах кровати свою корзину, прошел к столу и принялся просматривать бумаги в надежде увидеть что-нибудь о Саттоне. Но это оказались стихи и ноты песни, которая называлась «Зеленые рукава». Было ещё несколько писем на французском и пара книжек развлекательного характера.
В коридоре послышались приближающиеся шаги, женские голоса и смех. Генри, метнувшись было к нишам, бросился к кровати и, упав на спину, забрался под свисающее до пола покрывало.
В комнату вошла Арабелла, хотя со своей позиции Генри не мог видеть ее во весь рост, но ножки в изящных башмачках, украшеных перламутровыми бляшечками, красноречиво указали, кто здесь хозяйка.
— О, какие прекрасные розы, госпожа! — запричитали сопровождающие ее служанки, стоило им увидить корзину, которую принес Генри. — Свежайшие, прекрасные цветы!
— Ах, Кристофер! А говорил, что не любит срезанные цветы… — в голосе Арабеллы прозвучали томные нотки. — Какое чудо! Поставьте их немедленно в воду!
Одна из девушек подхватила корзину и вышла из спальни. Генри возблагодарил всех святых, что додумался вытащить и бросить под кровать камзол Саттона, который был в корзине.
В комнате остались три камеристки. Одна принялась взбивать перину на кровати, две других — разоблачать Арабеллу из ее одеяния; Генри не сдержал улыбки, слушая, как Арабелла блаженно вздохнула, когда распустили шнуровку и корсет из китового уса выпустил ее тело из своих объятий. Все это время Арабелла и ее служанки непринужденно болтали, Арабелла отпускала колкости и ехидные шпильки в отношении то одного, то другого гостя замка. Судя по искреннему смеху ее камеристок — весьма меткие.
В один миг Генри чуть не покрылся испариной — сквозь бахрому покрывала было плохо видно, но на миг Арабелла предстала обнаженной, если не считать панталонов, тут же служанки накинули на нее длинное тонкое ночное платье.
— Спокойной ночи, госпожа, — наконец попрощались с ней камеристки и ушли, оставив на столе подсвечник с одинокой горящей свечой.
Арабелла забралась на кровать и накинула на себя одеяло. Она, видимо, действительно довольно устала, так как Генри вскоре услышал мерное посапывание.
Он тихонько выбрался из-под кровати, захватив свой камзол, и отступил в тень. Арабелла лежала на спине, голова ее покоилась на подушке, а волосы струились словно два ручья. Генри нерешительно замялся. Вот — цель его авантюры, сама убийца пред ним, и осталось только заставить ее сознаться. Генри с ужасом понял, что в его плане был огромный изъян — одно дело сказать: «Я припру ее к стенке, и она мне выложит все», другое дело — оказаться в этой ситуации. Что ни говори, а дочери дворян имели достаточно строгий и сильный характер, сама жизнь и воспитание делали их стоиками, уж Арабелла не производила впечатление особы, которую можно было бы взять на простой испуг. Тем более что Генри не собирался заходить далеко. Ему представилось, как Арабелла смеется своему допросчику в лицо, и Генри позорно бежит.
Но тут его осенила блестящая идея. Если Арабелла может выдержать угрозы и допрос живого человека, то вряд ли даже она решится противостоять мертвому духу, явившемуся из самой Преисподней с требованием справедливости.
Генри снял парик и чепец, поскреб в камине, набирая сажи, и растер ее в ладони вместе со слюной. Подойдя к большому, полированного серебра, зеркалу Арабеллы он, в тусклом свете оставленной гореть свечи скорее угадывая, чем видя, что делает, нанес жуткий макияж, зачернив губы и вокруг глаз.
Из баночки, выуженной из «груди», Генри набрал тягучий как мед клейстер, что служил для нанесения на кожу разнообразных язв, шрамов и подобного грима. Днем грубая работа была бы заметна сразу, но в сумеречном, неверном свете свечи, да с элементом неожиданности, получившиеся «струпья» и «куски гниющей плоти» выглядели вполне убедительно.