Снаружи уже закончилась ночь. Утренний свет, проникающий в полуподвальное помещение, подсвечивал хаотически парящие в воздухе пылинки.
Генри опустился на колени и, глядя на луч света, льющийся из окна камеры, зашептал слова молитвы:
— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда пред Тобою…
Окончив молитву, он невесело подумал, что знание этого «псалма висельников» в ином случае вполне могло бы спасти его шею от петли[10]. Но уровень тайн, в которые он оказался вовлечен, не подразумевает милосердия судей.
В уме снова закрутились мысли и воспоминания о прошедшей ночи. Признания Арабеллы, дуэль с дворянчиком, прятки под ложем принцессы и внезапное появление Марлоу, подслушанная тайна, арест. Причем арест не как постороннего человека, проникшего во дворец, а как Кристофера Марлоу.
Тюремщики пока что не подозревают о подмене. Что ему делать? Сознаться?
Разоблачение, вероятнее всего, сулило жестокую кару. Под пытками он сознается, что знает тайну королевы, и тогда — смерть. А если играть до конца?
То, что его задержали при попытке покинуть замок, несомненно, следствие интриг вокруг престолонаследия. Он узнал тайну королевы и был уверен, что ни у кого во дворце не поднимется рука на её сына, пусть и незаконного. Значит, его ждет что-то вроде допроса или угроз, но ни в коем случае не насилие. Возможно, от него будут требовать отречения от притязаний. И он, Генри Рэй, охотно согласится на все, лишь бы покинуть стены замка. А потом он растворится в людском море, наполняющем Лондон. Надо только отыграть как следует…
Приняв такое решение, Генри снял камзол и рубаху Марлоу и размотал с торса и плеч свой пояс-выручалочку. Он снова нашел зеркальце и осмотрел грим. То, что годилось для попытки сбежать из замка ночью, уже не годилось для игры при свете дня. Ему предстояло сделать лицо полнее, замаскировать скулы и впалые щеки, подкорректировать нос, сделав его визуально меньше.
Генри решительно разложил перед собой кожаные мешочки с кремами и красками и приступил к работе.
Закончил он вовремя. Когда Генри уже застегивал камзол Марлоу, за дверью послышались шаги, и вскоре в замочной скважине заскрежетал ключ. В камеру вошли двое стражников в малиновом. Один из них повелительным жестом приказал следовать за ним, а второй пошел следом за Генри с обнаженным палашом наготове. Поднявшись из подвала на несколько пролетов лестницы, они прошли по затемненному коридору и вошли в большую богато обставленную залу.
Генри подтолкнули в спину и заставили пройти несколько шагов к центру комнаты.
Кресла, расставленные полукругом, и ещё одно, побогаче и пока пустующее по центру, люди, переговаривающиеся между собой и кидающие на него заинтересованные взгляды, — все это живо напомнило ему театр. Ему опять выпало играть роль, слов которой он не знал. Но он примерно знал, о чем будет эта пьеса, и догадывался, как именно нужно её отыграть.
Он осмотрелся. Часть кресел пустовала. Среди присутствующих Генри узнал престарелого лорда-казначея Уильяма Сесила, рядом с которым, сгорбившись, сидел его сын Роберт. Соседнее место, по левую руку, занимал Джон Уитгифт, архиепископ Кентерберийский. Остальных Генри в лицо не знал.
Ожидание затягивалось. В зале было слегка душно. Генри поставили спиной к большому окну, и он обрадовался тому, что место размещено для него столь удачно — свет, идущий сзади, скрывал подробности лица. Но его волновала мысль, что такой духоте может выступить пот и потечь грим.
Лорд-казначей дремал в своем кресле-каталке. Его сын читал какие-то бумаги. Остальные тоже занимали себя как могли, в том числе и закусками и напитками, кои разносила прислуга, и это еще более усиливало сходство с театром.
Наконец распахнулись двустворчатые двери, и в зал зашли несколько лакеев и фрейлин, образовав недлинный живой коридорчик. Вельможи в зале засуетились и недружно поднялись из кресел. Все, кроме Уильяма Сесила, который лишь склонил голову при виде входящей в залу королевы.
Елизавета Английская Тюдор напоминала фарфоровую статуэтку. Лицо было настолько укрыто слоем белил, что выглядело как маска. Но даже обилие косметики не могло скрыть того, что эта старая шестидесятилетняя женщина, впрочем, даже в своем возрасте не лишенная определенного изящества, привыкла быть королевой, но уже устала ей быть.
10
Даже если человеку всё же светил смертный приговор, у него оставался выход. Прежде всего, это была «привилегия священников». Для этого непосредственно перед объявлением приговора судья спрашивал обвиняемого, есть ли причина, по которой приговор не может быть вынесен. Обвиняемый просил о смягчении наказания, по правовому режиму суда над священниками. Изначально это был действительно механизм, предназначенный для священников, но потом «benefit of clergy» стало формальностью, распространявшейся на всех, кто впервые совершил преступление. Суть ритуала состояла в том, что для признания «священником» надо было доказать свою грамотность. Обычно читали 51-й псалм Miserere Mei, в просторечьи называемый «neck verse» или «псалм висельников», ибо он буквально спасал шею. Судьи были в курсе, что многие тупо зубрили его наизусть в ночь перед приговором, но закрывали на это глаза. Только иногда, если им особенно неприятен был преступник, они давали ему библию, открытую на другом псалме. Выходило очень весело (не для обвиняемого только). В Мидлсексе в 1550-х так спаслось 9 % приговорённых, в 1560-х 23 %, в 1590-х 39 %. В Честере в 1560-х и 1570-х — 17 %, в 1580-х — 28 %. Во второй половине 16 века в Эссексе от приговора благодаря «привилегии священника» спаслось 28 % осуждённых.