Сэр Томас улыбнулся:
— Простите великодушно, достопочтенный сэр Роберт, но если поэт восславит в стихах красоту лошадей или оленей, то он сразу станет скотоложцем?
Среди вельмож уже стало раздаваться довольно громкое хихиканье, в ответ на которое Сесил бросил несколько испепеляющих взглядов.
— Друг мой, — обратился Томас к боящемуся сейчас лишний раз вздохнуть Генри. — Никогда не пишите посвящений уважаемому Роберту Сесилу, он вас не так поймет…
«Если бы здесь принято было бы хлопать, то его защитник сейчас бы сорвал овации», — подумал Генри. Ему также понравилось то мастерство, с каким Томас превратил трагедию в комедию.
Новая волна смеха взорвала горбатого вельможу. Сесил возбужденно вскочил с места и, потрясая бумагами, обратился к архиепископу:
— Этот драмодел и непристойный поэт, погрязший в атеизме и нечестии, впал в такую крайность и ожесточение, что отрицает Бога и сына его Христа! Он не только на словах кощунствовал над Троицей, но также и собственноручно писал, утверждая, что наш Спаситель — обманщик, а Моисей — фокусник и совратитель народа, и что святая Библия — лишь пустые и никчемные сказки, а вся религия — выдумка политиков!
Смех мгновенно оборвался. Присутствующие напряженно уставились на Сесила, уже не улыбаясь и не переговариваясь. Обвинение в атеизме было смертельным. Сесил продолжал излагать историю появления обличительного документа и краткое его содержание, привязывая его к делу о ереси унитарианца Джона Эштона сорокалетней давности.
Томас Уолсингем чуть побледнел. Он слегка повернулся к Генри и прошептал, не размыкая губ:
— Какого хрена, Кит, ты меня постоянно подставляешь? Я понятия не имею, что на это отвечать, так что давай сам спасай свою задницу. Ты же у нас гениальный литератор!
И, пожав плечами, проследовал к своему креслу, оставляя Генри в одиночестве.
Растерянность защитника не осталась незамеченной, и Рэй поежился от обращенных на него вельможных взглядов — так смотрят волки на отбившегося теленка.
Похолодевший от страха Генри с мольбой посмотрел на королеву. Она опять тонко улыбнулась и снова кивнула головой. Это Генри несколько успокоило. «Если я сейчас покаюсь, то возможно, меня простят…» — решил он. Более в голову ничего, кроме молитв, не приходило.
Сесил закончил выступление, и выжидающие взоры присутствующих обратились на Генри Рэя. Он уже открыл было рот, чтобы начать раскаиваться, как его перебил голос королевы:
— Сэр Роберт, проповедовал ли Марлоу свои взгляды? Повергал ли он устои христианского вероучения публично?
Роберт Сесил некоторое время поколебался, но потом признал, не рискуя лгать:
— Нет. Нам неизвестны такие факты.
— То есть все эти размышления вы обнаружили только в его личном дневнике, написанным в студенческие годы. О содержимом которого не было известно даже лицу, хранившему его?
— Так, ваше величество, — признал обвинитель.
Королева удовлетворенно кивнула.
— Все вы, джентльмены, знаете, кто такой Кристофер Марлоу и кто его мать. И одновременно все вы являетесь опорой и защитой образа королевы-девственницы. Образа, позволившего нам без внутренних смут прожить три десятилетия. Образа, который позволял нам манипулировать политикой иных держав и их державных владетелей, начиная от короля Испании, заканчивая царем Московитов Иоанном. Все вы, джентльмены, творите этот миф, сомнение в истинности которого будет преследоваться так же, как сейчас вы собрались преследовать этого человека. И очень печалит нас то, что вы не видите полезности для государства этих сомневающихся. Уже пришло время, когда такие талантливые и циничные умы станут нашим самым могущественным инструментом, который, вероятно, будет востребован чаще, чем даже армия и флот. Ибо только такие люди, как Марлоу, смогут преднамеренно создавать новые мифы, кои сделают нашу державу могущественней, а наших противников — слабее и разобщеннее.
Королева замолчала, и в зале, где и без того все молчали, буквально зазвенела повисшая тишина.
Никто из присутствующих не торопился высказываться ни против ее мнения, ни с поддержкой. Речь королевы произвела впечатление, это была речь не матери, испуганной за судьбу своего ребенка, но зрелого и мудрого политика, думающего на многие годы вперед.
Наконец тишину решился прервать старческий, дребезжащий голос старшего Сесила:
— Никто не сомневается, — немного откашлявшись, начал он, — что умных людей, доказавших свою полезность для короны, нам должно ценить, оберегать и снисходить к их недостаткам. Но к присутствующему здесь молодому человеку это пока никак не относится, кхе-кхе. Более того, некие матримониальные планы этого человека могут оказаться источником смуты и беспорядка в государстве, а это придает обвинению большой вес, и тайный совет не может игнорировать реальную опасность, исходящую от этого атеиста…