Затем снова темнота.
Он направил парашют в сторону света и взглянул вверх. Парашют оказался белым.
«Проклятые снабженцы!» — подумал он. Если немцы засекут белый купол, все пропало. Прожекторная служба, наверное, уже вызвала разведывательную машину или мотоциклистов. Теперь смертельной опасности подвергался не он один, но и тот, кто встречал его.
Вновь раздался выстрел зенитного орудия, уже далеко отсюда. С-47 давно улетел, уходя через Ла-Манш в Англию. Майкл пожелал двум американцам удачи. И перестал думать о своих проблемах. Сейчас ему оставалось только падать. Опустившись на землю, он будет готов действовать, а сейчас он просто болтается под белым куполом.
Майкл посмотрел наверх, слушая свист ветра в складках купола. И что-то пробудилось в памяти. Так давно… прошла целая жизнь, и пришел другой мир… Так давно, в мире его невинного детства.
И вдруг небо стало ярко-голубым, и над ним был не белый парашют, а белый змей, а в руках — катушка бечевы, разматывающаяся на российском ветру.
Женский голос, доносящийся с поляны, покрытой желтыми цветами, звал:
— Михаил, Михаил!
И Михаил Галатинов, восьмилетний Миша, еще в человеческом облике, счастливо улыбался майскому солнцу.
Часть II. Белый дворец
Глава 8
— Михаил! — звала женщина через время и расстояние. — Михаил, где ты?
Через секунду Елена Галатинова увидела змея, а потом ее зеленые глаза нашли сына, стоявшего в дальнем конце поляны, почти у леса. В этот день, 21 мая 1918 года, ветер дул с востока, принося с собой слабый запах порохового угара.
— Иди домой! — крикнула она сыну и долго смотрела, как он радостно машет ей рукой и принимается сматывать бечеву. Змей нырнул вниз, как белая рыбка.
Позади виднелся двухэтажный дом Галатиновых, дом, сложенный из коричневых камней, с заостренной красной крышей и рядом труб. Дорога, покрытая гравием, вела через железные ворота от помещичьей усадьбы к ближайшей деревне Морок, в шести километрах к югу. Ближайший город, Минск, находился в пятидесяти километрах к северу.
Россия — громадная страна, и поместье Галатиновых выглядело в ней пылинкой на острие иглы. Но двенадцать гектаров земли этого поместья были миром Галатиновых, особенно же с того момента, когда 2 марта 1917 года царь Николай Второй отрекся от престола. Но когда царь написал памятные слова в своем акте отречения «Да поможет России Бог», Родина-Мать стала убийцей собственных детей. Только Миша ничего не знал о политике, о войне между красными и белыми, о бессердечных людях по имени Ленин и Троцкий. Он счастливо не ведал о сожженных в кровавой схватке деревнях в каких-то ста километрах от их имения, о голоде, о повешенных женщинах и детях, о дулах револьверов, на которых остаются следы мозгов. Он знал, что его отец — герой войны, а мать — красавица, что сестра иногда щипала его за щечки и называла сорванцом и что сегодня будет долгожданный пикник. Он смотал катушку, подхватил змея под мышку и побежал через поле к матушке.
Но Елена знала о том, чего сын и не подозревал. Ей было тридцать семь лет. Она носила длинное белое льняное платье, седина уже начинала пробиваться на ее висках и на лбу. У глаз и у рта появились ранние морщинки: не от возраста, а от жизненных испытаний. Федор воевал и был тяжело ранен в кровавой схватке у Ковеля. Ушли в прошлое опера и балы в Санкт-Петербурге, шумные рыночные походы в Москве; ушли банкеты и роскошные приемы при дворе царя Николая и царицы Александры, контуры будущего скрывались в густом тумане.
— Мама, он взлетел! — кричал Миша, подбегая к матери. — Ты видела, как высоко?
— О, это был твой змей? — спросила она, изображая удивление. — Я думала, что это облачко на веревочке.
Он понял, что она его поддразнивает.
— Это был мой змей! — настаивал он.
Мать взяла его за руку и сказала:
— Спустись на землю, мое маленькое облачко. Нужно подготовить пикник.
Она сжала его руку и повела к дому; от возбуждения он дрожал, как пламя свечи.
В воротах они встретили кучера Дмитрия на коляске, запряженной двумя лошадьми, и двенадцатилетнюю сестру Миши Лизу, которая несла корзинку с едой для пикника.
Горничная и компаньонка Елены Софья вынесла еще одну корзинку. Софья и Лиза разместили корзинки в коляске.
Из дома вышел Федор, неся под мышкой свернутый коврик; другой рукой он опирался на трость. Его правая нога, искалеченная пулеметной очередью, не сгибалась и была намного тоньше левой, но он приноровился ходить с уверенной военной осанкой. Подойдя к коляске и разместив в ней коврик, он взглянул на солнце. Несмотря на прожитые вместе годы, сердце Елены замирало, когда она глядела на мужа. Он был высок и худощав, с фигурой фехтовальщика, и, хотя ему было сорок шесть лет и тело его избороздили шрамы от сабель и пуль, в нем все еще ощущалась молодость, любознательность и сила жизни, которая иногда заставляла ее чувствовать себя старой. Его лицо, с длинным тонким носом, квадратной челюстью и глубоко посаженными карими глазами, с недавнего времени обрело твердое и горькое выражение: лицо человека, дошедшего до края человеческих испытаний. Сейчас, однако, оно несколько смягчилось: он вышел в отставку и хотел бы жить до конца дней своих здесь, на клочке земли, далеком от круговерти событий. Его вынужденная отставка после отречения царя была для него большим потрясением, но он пережил ее и стал успокаиваться, чувствуя себя как после перенесенной операции.