— Да… — сказала Габи. — И мне тоже.
Она завернулась в полотенце и побежала к своей одежде, оставляя на каменном полу влажные следы.
— Твоя комната внизу, по коридору вперед и направо, через арку. Там раскладушка, но одеяло плотное и теплое.
— Вот и прекрасно. — Он так устал, что уснул бы даже в грязной луже. И он знал, что погрузится в сладостный сон, как только рухнет на раскладушку.
— Утром я тебя разбужу, — сказала она.
— Хорошо, — ответил он, вытирая волосы полотенцем.
Он слышал, как она вышла из комнаты. Когда он опустил полотенце, Габи уже не было. Майкл вытерся, взял свою одежду и пошел по коридору. Возле двери была незажженная свеча и коробка спичек. Майкл зажег свечу и вошел в комнату — темную, с сырыми стенами, узкой раскладушкой и вешалкой. Майкл повесил свою одежду; от нее несло потом, пылью, выхлопными газами немецкого танка и горелым мясом. Он подумал, что после войны ему следует заняться бизнесом, связанным с дегустацией запахов, например в производстве духов. Как-то раз на улице Лондона он нашел белую женскую перчатку и в этой перчатке почувствовал запах медных ключей, чая с лимоном, духов «Шанель», чудесного белого вина, запахи пота нескольких мужчин, слабый аромат увядшей розы и, конечно, резиновое зловоние шины «Данлоп», которая переехала перчатку на улице.
Годы научили его, что обоняние — источник информации, почти такой же верный, как зрение. Конечно, его личные способности обострились после превращения, но он не терял их, оставаясь человеком.
Майкл откинул одеяло и опустился на раскладушку. Пружины врезались в спину, но это было ему не внове. Он устроился поудобнее под одеялом, задул свечу, поставил подсвечник на пол рядом с раскладушкой и положил голову на пуховую подушку. Тело его устало, но мысли метались, как голодный зверь в клетке. Он смотрел в темень и слышал звук воды, медленно текущей по трубам внутри стен.
«Твоя война внутри? — спросила Габи. — Да или нет?»
«Да», — подумал Майкл. И вдруг на него опрокинулось то, что случилось с ним в далекие детские годы в русском лесу. Он думал: «Я не человек. И не зверь. Так кто же я?» Ликантроп.[5] Слово, придуманное психиатром, человеком, изучающим тех, кто бредит, путая слова, у кого глаза стекленеют в полнолуние. Русские, румынские, немецкие, австрийские, югославские и греческие крестьяне называли их по-разному, но всегда это понятие означало: оборотень.
«Не человек. Не зверь, — думал Майкл. — Кто же я тогда в глазах Господа?»
И еще одна мысль мучила его. Майкл часто представлял себе Бога как громадного белого волка, бредущего по белому снежному полю под сверкающими звездами; глаза Бога — золотые и ясные; клыки у Бога — белые-белые и острые. Бог чует ложь и предательство, несмотря ни на что, и вырывает сердца у предателей острыми клыками. Нет возможности уйти от Божьего суда, холодного суда Бога, короля волков.
Но как же Бог людей смотрел на ликантропов? Как на что-то вроде отбросов или как на чудо? Майкл мог только предполагать, но в его голове крепко засело одно: он мечтал вечно оставаться зверем и быть свободным и диким в зеленых холмах Бога. Две ноги мешали ему. С четырьмя он мог бы летать…
Но теперь спать. К утру нужно восстановить силы для предстоящей работы. Нужно многое узнать и многое предвидеть. Париж — это прекрасный капкан с острыми челюстями, которые безмятежно сломают хребет как зверю, так и человеку. Майкл закрыл глаза, уходя от темноты наружной в темноту внутреннюю. Он слышал голос падающих капель: кап-кап-кап… Потом он глубоко вдохнул, тихо выдохнул и погрузился в мир сна.
Часть IV. Перевоплощение
Глава 15
Он проснулся и снова услышал звук падающих вдоль древней стены капель. Сонный туман и нервное возбуждение все еще мешали ему ясно видеть, но в середине камеры горел маленький костер из сосновых сучьев, и его красноватый свет падал на фигуру человека, который стоял рядом с ним. Миша сказал первое, что пришло на ум:
— Папа?
— Малыш, я не твой отец. — Голос Виктора звучал напряженно. — Ты не должен меня так называть.
— Мой… отец. — Миша несколько раз моргнул, пытаясь восстановить резкость очертаний того, что он видел.
Виктор возвышался над ним, как башня; на нем была накидка из оленьих шкур с белоснежным заячьим воротником, его седая борода покрывала грудь.
— Где моя мама?
— Умерла. Все они умерли. Что тебя тянет к привидениям?
Мальчик провел рукой по лицу. Он вспотел, но внутри был холод — лето снаружи и зима внутри. «Где же я? — вспоминал он. — Мать, отец, сестра — где они?» Наконец он вспомнил пикник и расстрел на лугу. Тела, лежащие на залитой кровью траве. Погоню всадников, адский топот копыт по подлеску. И волков. Тут память изменила ему, мысли его разбежались, как дети на кладбище. Но где-то внутри он знал, что человек, стоящий перед ним и похожий одновременно и на отца, и на первобытного человека, — и больше, и меньше обычного человеческого существа.