Кто бы — или что бы — меня ни бросал по временам, он это сделал уже дважды. Есть надежда, что сделает и в третий раз.
Увы, я слишком сильно задумался о том, чтобы избежать неприятностей, — и сам напросился. Не заметив, шагаю прямо наперерез конному офицеру.
Шарахаюсь в сторону — и лошадь шарахается в ту же. Я точно угодил бы под копыта, если бы офицер не осадил кобылу.
Военный спешивается, подходит и глядит свирепо:
— Ослеп? Чего прёшь под лошадь?
Я, понурившись, бормочу извинения.
— Такой растяпа долго в Петербурге не протянет! Откуда ты?
— Из Одессы, — мямлю первое пришедшее на ум название.
— Откуда? Что-то выговор не похож. А ну, подорожную и паспорт сюда!
Сердце моё уходит в пятки. Офицер такой роскошный и грозный. Молодой ещё — чуть за тридцать. Форма в облипку, всё синее, красное, шитьё золотое. Усы чёрные к подбородку свисают.
— Ну? — говорит он угрожающе.
Я гляжу в свою суму. Бумаг там нет, только пригоршня копеек. Как раз на обед и ночлег — если бы не рассеянность.
Надо импровизировать.
— Украли у меня, — лепечу растерянно. — Я на постоялом дворе был, вот и стибрили…
Глаза у офицера голубые и безжалостные.
— Нет бумаг?
— Никак нет, ваше благородие! Я ж работу пришёл искать. Я и мухи не обижу…
Мои заверения в безобидности только усугубляют подозрения.
— Мухи он не обидит, надо же, — хмыкает офицер. Затем прикрикивает на кобылу, не желающую спокойно стоять: — Сонька, цыц! — А для меня добавляет: — Сейчас с тобой разберутся как следует.
Вокруг нас уже собралась небольшая толпа. Офицер осматривается. Из толпы выступает длинный тощий человек в чёрной шинели:
— Господин капитан, позвольте осведомиться, в чём дело?
— У этого субъекта бумаг нет. Говорит, из Одессы — а выговор не тот. Одет как нищий крестьянин, а не похож.
— В самом деле? — удивляется тощий и машет рукой.
Ко мне подступают двое в чёрных шинелях. Толпа тут же теряет интерес и быстро расходится.
А я оказываюсь в знаменитой петербургской тюрьме, в Петропавловской крепости.
Черношинельники ведут меня сквозь несколько ворот. Из угрюмого разговора конвоиров я понимаю, что направляюсь к Трубецкому бастиону, выходящему на Неву. Меня радуют известием, что там сидел Бакунин, а до него — Кропоткин.
Я спрашиваю, за что меня арестовали, но не получаю ответа. Человек в шинели лишь ворчит, что со временем я узнаю.
Охранник отпирает железную дверь, впускает нас в коридор. Там ряды дверей по обеим сторонам, рядом печки, обогревающие камеры.
Меня запихивают в камеру, и я оказываюсь один в просторной комнате, футов десять на пятнадцать, жарко натопленной. Свет льётся сквозь забранное железной решёткой окошко, похожее на тоннель в толстенной крепостной стене. Футах в двадцати за ним — другая стена. Над ней серое небо Петербурга.
Я присаживаюсь на койку, полный отчаяния. Похоже, офицер счёл меня подрывным элементом. Кто бы ни хозяйничал в России, такое подозрение не предвещает ничего хорошего.
Час с небольшим спустя бородатый охранник, одетый в мешковатый тёмный мундир, приносит мне чернильницу, бумагу и перо и советует написать чистосердечное признание, если я надеюсь на милость властей.
Что писать, я не знаю. Правда бы смотрелась невероятней, чем похождения барона Мюнхаузена. Конечно, от меня ждут признаний в политических злодействах. Но я ничего не знаю о политике того периода. Наверное, ещё не было Первой мировой войны. И никто не поверит, что я верный слуга царю.
В совершеннейшем отчаянии я ложусь на железную койку. И вопреки удушающей жаре засыпаю. А просыпаюсь совсем в другом месте.
Интересно, что никакого особого ощущения я в момент переноса не испытал. Вот я лежу в каземате Петропавловской крепости, в России, скорее всего, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков — и вот стою на городской улице, а рядом несутся автомобили.
Автомобили!
Я снова в современности.
Голова идёт кругом от внезапной смены обстановки, перед глазами всё плывёт. Я опираюсь о стену дома, чтобы не упасть.
Наверное, коп стоял неподалёку и за мной наблюдал. Увидел, что мне нехорошо, подошёл и спросил:
— Эй, приятель, ты в порядке?
— Да, в порядке. Но только…
— Что «только»?
Вроде не злой. Сочувствующий коп. Само собой, я хочу узнать только одно. Это ведь вполне естественное, совершенно логичное желание. И недолго думая выпаливаю:
— А который сейчас год?
Понимаете, знать, в каком ты времени, куда важнее, чем знать, в каком ты месте. Если определить эпоху, считайте, полдела сделано. Уже понятно, как реагировать.