Раздался звонок в дверь. Ричи вполз в халат и тапочки и пошёл открывать, надеясь, что компания наконец прислала сиделку.
На пороге оказалась высокая стройная дама бальзаковского возраста с длинными тёмными волосами, закрученными в узел на затылке. На ней было простое пальто, в одной руке сумочка, во второй — белая папка для бумаг. Когда-то она была очень даже ничего, подумал Ричи. Что-то в её облике было не в порядке.
— Мойша! — воскликнула дама.
— Прошу прощения, его здесь нет… — начал Ричи, но тут же был прерван Моисеем Греличем:
— Эсфирь! Ты ли это?
— А кто ещё, по-твоему?
— Заходи, заходи, — пригласил Моисей.
Эсфирь аккуратно вытерла ноги о коврик и вошла в квартиру. Моисей провёл её в гостиную и предложил кресло. Он уже вполне освоился в доме Ричи.
— Слушай, а кухни у тебя нет? — спросила Эсфирь. — Мне как-то проще в кухне.
Ричи почувствовал себя героем какой-то басни. Поскольку Грелич безраздельно управлял их общим телом, Ричи всё слышал, всё видел, иногда мог даже вставить слово-другое, но больше ничего не мог. И никакого ощущения тела. Когда оно передвигало ногами, Ричи казалось, что он плывёт над полом, а не идёт.
Он слышал разговор Эсфири и Моисея. Что-то о старых приятелях Моисея из кафешки на Восточном Бродвее — они, мол, беспокоятся о его судьбе: кто-то из них вычитал в «Нью-Йорк пост», что Моисей собрался лечь на операцию по трансплантации тела — мол, он, Моисей, собрался продать своё тело. Мол, он, Моисей, заявил, что Бога постигла неудача, коммунизм постигла неудача, а теперь и капитализм также постигла неудача, и ему, Моисею, мол, нет смысла больше всё это выносить. Он, Моисей, мол, собрался воплотить в жизнь еврейскую поговорку: «Если бы богач мог заплатить бедному, чтобы тот умер вместо него, бедный прожил бы свой век припеваючи».
— Так как получилось, что ты всё ещё жив? — поинтересовалась Эсфирь.
Ричи собрал все свои мысленные силы и гаркнул:
— А он и не должен был.
— Не поняла. Что ты сказал?
— Операция оказалась неудачной, — пояснил Ричи. — Трансплантацию осуществили, но от Моисея не избавились. Тело должно было принадлежать исключительно мне. А он, чёрт возьми, всё ещё здесь!
Глаза Эсфири полезли на лоб. Она глубоко вдохнула, потом выдохнула и попыталась взять себя в руки.
— Приятно познакомиться, мистер…
— Каслмен, Ричи Каслмен. А вы?..
— Миссис Казорни, Эсфирь Казорни. — Она нахмурилась, будто хотела сказать: «Поверить не могу!»; затем робко спросила: — Мойша, ты всё ещё здесь где-то?
— Конечно я здесь. Где мне ещё быть?
Ричи отметил, что голос Грелича звучал более уверенно, чем его собственный, более ярко и эмоционально. Фразы Моисея были наполнены всем спектром низких и высоких звуков и полным диапазоном громкости.
— Да, Эсфирь, — тем временем продолжал Грелич, — по милости судьбы я всё ещё здесь. Эти клуцы[103] из компании даже не смогли убить несчастного еврея, хотя Гитлер неоднократно показывал, как это делается. Мы, Эсфирь, живём во времена расцвета цивилизации гоев, так сказать, в её апофеозе. У руля стоят олухи и демонстрируют нам, что значит «облажаться», уж прости за грубое словечко.
Эсфирь махнула рукой — дескать, пустяки. Она вгляделась в лицо мужчины и шёпотом спросила:
— Мойша!
— Да здесь я, здесь, — проворчал Моисей. — Где ещё мне быть?
— А этот парень, что живёт в твоём теле, он наш?
— Атеист я! — вскричал Ричи. — Убеждённый, чистокровный атеист.
— О, сечёшь фишку? — сказал Моисей. — Атеизм — первый шаг на пути к иудаизму.
— Ни за что на свете! — воскликнул Ричи.
— А какого толка атеизма ты придерживаешься?
— А что, у атеизма есть ещё и толки?
— Минимум два: интеллектуальный и инстинктивный.
— Ага!
— Что «ага»?
— Ты только что сам подтвердил мою любимую идею. Евреи никогда не бывают инстинктивными атеистами. Евреи, даже самые глупые, рождаются с сомнениями в мозгах и готовы спорить по любому поводу. Поэтому все евреи — интеллектуалы. И если уж еврей решится на самоубийство, то не раньше, чем поспорит об этом сам с собой, долго и взвешенно, и примет во внимание Божье мнение о суициде.
В дверь позвонили снова. Грелич открыл.
— Соломончик! — восторженно воскликнул он, обнаружив за дверью высокого чернокожего человека. — Соломон Гранди, эфиопский еврей, — пояснил он Ричи.