На обретенной таким образом ферме Джон Феррье построил крепкий бревенчатый дом. В последующие годы он сделал к нему столько разнообразных пристроек, что тот постепенно превратился в просторный загородный особняк. Феррье был человеком практического ума и деловой хватки, к тому же – мастер на все руки. А завидное здоровье позволяло ему трудиться от зари до зари, возделывая свою землю и обихаживая свои владения. Благодаря этому его хозяйство неуклонно процветало. Три года спустя Феррье обскакал своих соседей, через шесть лет стал вполне состоятельным человеком, через девять – по-настоящему разбогател, а через двенадцать в Солт-Лейк-Сити не набралось бы и полдюжины хозяев, которые сравнились бы с ним. От Великого внутреннего моря[33] до далеких гор Уотсач не было человека более известного, чем Джон Феррье.
Существовало, впрочем, одно – только одно – обстоятельство, оскорблявшее чувства его единоверцев. Никакие доводы и убеждения не заставили Феррье устроить семью по правилам, принятым в его тогдашнем окружении. Он никогда не объяснял причин своего отказа, но решительно и непреклонно стоял на своем. Одни обвиняли его в отсутствии религиозного рвения, другие подозревали в скаредности и нежелании вводить себя в дополнительные расходы. Третьи объясняли его несговорчивость старой любовью: дескать, где-то там, на берегу Атлантического океана, сохнет по нему белокурая красавица. Но какова бы ни была истинная причина, Феррье непоколебимо оставался холостяком. Во всех иных отношениях он жил в соответствии с требованиями религии молодого поселения и заслужил репутацию человека правоверного и искреннего.
Люси Феррье безмятежно росла на ферме своего приемного отца и помогала ему во всех его начинаниях. Чистый горный воздух и целебный сосновый аромат заменяли девочке заботы матери и няньки. Год от года она становилась выше и сильнее, румянец на ее щеках розовел все нежней, а походка делалась все более грациозной. Многие путешественники, проезжавшие по дороге мимо фермы Феррье, испытывали давно забытые чувства, глядя, как гибкая девичья фигурка мелькает меж золотистых колосьев пшеницы или поднимается в горы на отцовском мустанге с легкостью и изяществом истинной дочери Запада. Бутон превратился в прелестный цветок, и в тот год, когда отец Люси стал богатейшим из местных фермеров, его дочь уже слыла непревзойденным образцом девичьей красоты, какой только можно сыскать на всем тихоокеанском побережье.
Однако отнюдь не отец первым осознал, что дочь его превратилась в юную женщину. Отцы вообще редко замечают этот переломный момент. Волшебное превращение происходит так неуловимо, что его нельзя сколько-нибудь точно зафиксировать. А еще меньше осознает его сама девушка – до тех пор, пока интонация голоса или нежное прикосновение руки не заставит ее сердце затрепетать; только тогда, со смешанным чувством гордости и страха, она начинает понимать, что природа пробудила в ней нечто новое и великое. Едва ли найдется женщина, которая не помнит того дня, когда незначительное на первый взгляд событие возвестило зарю ее новой жизни. Для Люси Феррье такое событие оказалось небезопасным само по себе, независимо от того, какое влияние оно оказало на ее судьбу и судьбы многих связанных с ней людей.
Стояло теплое июньское утро. Святые последнего дня[34] трудились как пчелы, недаром именно изображение пчелиного роя они избрали своей эмблемой и символом. Многосложный гул человеческой деятельности стоял над полями и над городом. По пыльным дорогам тянулись длинные вереницы тяжело навьюченных мулов. Все они направлялись на Запад, ибо в Калифорнии началась «золотая лихорадка», а сухопутная дорога туда пролегала как раз через Город избранных. Дорогу заполоняли также стада овец и волов, гонимых с дальних пастбищ, и обозы усталых переселенцев: и люди, и лошади были одинаково измотаны, казалось, нескончаемым переходом. Сквозь все это разношерстное скопище, маневрируя с искусством опытного наездника, ловко пробиралась Люси Феррье; щеки ее раскраснелись от лихого галопа, каштановые волосы развевались на скаку. Отец послал Люси в город по делу, и она неслась вперед с отчаянным безрассудством юности, как обычно, думая лишь о том, чтобы скорее и лучше выполнить отцовское поручение. Покрытые дорожной пылью искатели приключений глядели на нее в изумлении, даже невозмутимые индейцы, везущие шкурки на продажу, словно лишались стоицизма и откровенно любовались красотой бледнолицей девушки.