Олин похлопал вороного по шее.
— Я теперь буду жокеем. После каникул поступаю в Кладрубский техникум.
После каникул.
— Тебе хорошо, — сказал Винца.
— Ни фига хорошего, — сердито отрезал Олин и озабоченно добавил: — На семь кило я уже похудел, а надо сбросить еще не меньше пяти.
— Нечего было брюхо набивать.
— А кто мне советовал больше лопать?
— Я?!
— А то кто же!
— Ты же хотел тогда стать водолазом.
Олин засмеялся.
— Такие дела.
И ударил пятками вороного. Из-под копыт коня брызнули голубоватые искры.
Он уже не спрашивает совета, отметил про себя Винца. И вспомнил, как когда-то даже советовал Олину стать актером.
Едва он отворил ворота, в нос ему ударила тошнотворная вонь; Винца чуть не заплакал.
Разве я могу позвать кого-то в гости?
Он имел в виду Марию.
Козлу на это было наплевать. Он вонял, потому что жил. В пасмурную погоду и перед дождем, когда от Палавы[10] низовым ветром приносило тяжелый туман, он вбирал в себя всю эту вонь в саду и в хлеву под орехом и полную охапку ее вываливал прямо к порогу.
Хозяева настолько привыкли, что не замечали ее.
В сенях Винца посмотрелся в тусклое зеркало и услышал голос отца, разносившийся всегда гораздо дальше, чем это было необходимо:
— Она пришла яиц спросить, я ее и не узнал. Огляделся даже по сторонам — не на сцену ли я попал? Нет, в кухне мы… Так вот, под глазами у ней синее, веки серебряные, волосы отстегиваются, а титьки полистироловые…
Отец читал газеты и отлично знал значение новых слов, но частенько нарочно коверкал их и употреблял не к месту.
Винца продолжал смотреться в зеркало.
— Проклятье, — сказал он почти так же громко, как и отец, засмеялся над собой и вздохнул.
Он был дома.
— Добрый день.
Отец ел сало с огурцом, запивая его горячим молоком. Все ясно — мама снова приготовила мясо из магазина. Когда отцу случалось куда поехать и время обеда заставало его где-нибудь в трактире, он утолял голод стопкой горькой. Ни за что на свете не согласился бы он съесть кусок «купленного» мяса. «Вот будешь диплом получать, я просто не знаю, что стану есть на банкете», — говаривал он, размечтавшись.
— Здоро́во… Ты где болтался?!
— Есть хочешь? — спросила мать. — Суп еще не остыл.
— Ну, чего стоишь, будто чучело огородное?! Переодевайся. Пойдем на скотный двор.
— Сперва поешь, — перебила мать. — Наконец-то, слава богу, отдохнешь от своей учебы. На кого похож — одни штаны остались.
Отец не сводил с него пристального взгляда.
— Я тоже, бывало, таял на глазах. — И исподлобья глянул на жену.
— Ладно, не пугай! — прикрикнула она на мужа.
В душной атмосфере коровника впору было выращивать орхидеи. Тут производилось молоко.
Проголодавшиеся коровы нетерпеливо мычали, дергали цепи, расшатывая железную ограду. А вдоль строя коров, в полуметре от их алчущих морд сантиметр за сантиметром ползли корытца, полные пахучей люцерны.
Старший Адамек стоит между дверей, одна рука в кармане, другой он держит пирог и аппетитно жует, с удовлетворением глядя на животных, одержимых своими повседневными потребностями. Карусель вращается; это похоже на модель мира — Земля так же обходит вокруг Солнца…
Винца держался за вилы, чтобы не удрать. Отец взял его в коровник не столько в помощь, сколько напоказ. Похвастаться он любил.
На скамеечках у стены сидели доярки с доильными аппаратами в ожидании, когда коровы набросятся на еду и перестанут бесноваться. Доярок было три: Маргита, Марика и Марта. В деревне судачили, будто они приехали в Доброе Поле искать женихов. Возможно, так оно и было, а может, и не так. Во всяком случае, от парней они не бегали. Девушкам было жарко; они сняли с себя все, что можно было снять, и расстегнули все, что можно было, расстегнув, не потерять.
— Господи Иисусе… А-а-а!
Дворжачкова растянулась в проходе в луже молока и тщетно пыталась изменить крайне непристойное положение ног.
Адамек перестал жевать, Винца, воспользовавшись общим замешательством, разглядывал по очереди Маргиту, Марику и Марту, подбежавших к Дворжачковой.
— Не ушиблись?
— Пока жива!
Пани Дворжачкова была женой зоотехника, но в таком срамном, заголенном виде она не показалась бы даже мужу. А жили они счастливо уже десять лет.
Дворжачкова брезгливо отряхнула и отерла места, которых касались руки этих бесстыдниц, оглядела мокрую и грязную юбку, осторожно вышла из молочной лужи.