Винца шел через громко шелестящие заросли кукурузы и скандировал. Ему хватало на семь шагов: «И-ни-ка-ких-ка-ни-кул».
А как удивительно отличались прежде каникулы от всякого другого времени! Сейчас воспоминание об этом навевало непостижимую грусть. Это было, когда под мостом текла вода и можно было нырять, прыгая вниз головой. Кто выныривал на поверхность в пузырьках чернющего ила со дна, с того света, где звенело в ушах и перед глазами расплывались синие круги, тот был герой. Созревали черешни и ранние груши. В Ледницу тянулись, покачиваясь на ходу, тяжелые неуклюжие телеги, груженные горохом. Одни каникулы Винца был голубятником, другие — рыболовом, третьи — прожил в шалаше из ивовых прутьев или в садовой сторожке.
И вот снова созревали черешни и ранние груши, можно было протянуть руку за горохом, а затем дать деру; но теперь кто-то другой гонял голубей, ходил с рюкзаком на рыбалку, а сторожки в фруктовых садах потихоньку разваливались.
Что же случилось? Просто ему уже не пятнадцать.
Каникулы все такие же, только теперь тебе надо сперва как следует побриться, чтобы лицо было гладким, как прежде.
Призрачные тени летучих мышей. Теплый запах пшеницы, приправленный ароматом помидорных стеблей. Небо, на которое забрались люди, но до которого никогда не дорастут вот эти тополя.
Он идет один, один и вернется.
На сером, темнеющем полотне горизонта вороной конь отбивает узоры. Где-то далекая дробь барабана. Откуда вороной? Сейчас, летом?
Винца вспомнил стихи:
Взметнулся серебряный водяной фонтан, завизжали девчонки.
Винца остановился. Стало стыдно и почему-то страшновато. Поразила догадка, что своими воспоминаниями он оскорбляет этот удивительный вечер.
Вороной пил воду, в которой плавала луна.
У девчонок блестели глаза и мокрые выше коленей ноги.
— Покатай меня, — попросила Марта.
— Раздевайся, — сказал Олин сухим голосом, и смех его тоже был таким же сухим.
— Сегодня очередь Марики.
— Еще чего! Я разденусь, а кататься будешь ты!
— Ты вчера каталась.
— Ой, совсем ведь чуточку.
— Не хочешь, как хочешь. — Олин вспрыгнул на вороного.
— Ладно, Марта, раздевайся, раз твоя очередь, — неуверенно сказала Маргита.
Марика зябко обнимала плечи мокрыми руками.
— А я что, маленькая, зря раздеваться? — Слова, влажные от слез — и тишина.
Разбрызгивая воду, конь вышел на берег и, отфыркиваясь, побежал к деревне.
Стоя под балдахином кукурузы, Винца смотрел затаив дыхание. Он словно читал книгу, видел картину, слушал рассказ.
— Ах, противный малый… Тронутый.
— Пошли врозь, что мы все будто сестрички…
— Одна я никуда не пойду… И не смотрите на меня, я сейчас переоденусь! — Маргита закуталась в полотенце, Марика и Марта обиженно отвернулись.
А далеко вдоль тополей мчался всадник на черном коне.
Винца открыл калитку, над головой у него звякнул колокольчик, и одновременно он увидел отца. В глубина двора, у закута для поросенка, горел фонарь. Вокруг губительного света вились ночные мотыльки, сюда же слетались и все, какие были в округе, комары.
При звуке колокольчика Адамек замер. Ослепленный светом фонаря, он видел лишь очертания вошедшего.
— Кто там?
— Я.
— Ты где был?
— Купался.
— Он купался! Сперва дело надо сделать!
— Ночь на дворе.
— Чего я не успеваю сделать днем, делаю ночью. Само ничего не делается.
— Конечно…
— Иди сюда!
Винца неохотно поплелся к отцу. Не было видно, что он делает, зато здорово чувствовалось. Отец вычерпывал из сточной ямы навозную жижу. Нацепив на веревку с крюком ведерко, Адамек с наслаждением погружал его в черную дыру. Плюх-плюх — вытянул переполненное через край ведро, снял с крючка и понес в сад, где над виноградными лозами висел второй фонарь. По пути он обливал себе штаны и сандалии; хорошо — сандалии были открытые.
— Что будешь делать — набирать или носить?
— Это так срочно?
— Что-то, гляжу я, не больно ты спешишь отцу помочь.
— У меня каникулы. Последние!
— Ну и что?! Каникулы на то и даются, чтоб отдохнуть от сидения за книжками.
— Ладно, если уж ты мне даешь право выбора, буду вычерпывать.
— Принеси еще ведерко.
Когда они наконец кончили, провоняв всю вселенную, центром которой были они сами, мать налила им в цинковую лохань горячей воды, повесила на калитку полотенце. Они мылись вместе, на время оставив споры, чтоб не наглотаться мыла.