— Если б я хотел заниматься чем другим, давно бы так и поступил.
— Отец должен сказать сыну, чего он не успел сделать сам… Когда я бываю сердитый на тебя, это ж не от гордости… Чего не успел дедушка, сделал мой отец. Потом черед дошел до меня. А теперь дело за тобой. Только теперь все по-другому… Жизнь изменилась… Твои ребята… ты сам затеряешься… Не отец передает дело сыну, а просто старые молодым, и готово… И неизвестно, кто что сделал. То время прошло. Я кормлю коров, другой сеет, третий изобретает…
— Иначе и нельзя.
— Знаю… Но на мою долю еще кое-что достанется… Дедушка за всю жизнь не прочитал ничего, кроме календаря, отец три месяца ходил в зимнюю сельскохозяйственную школу, я выучился на садовода… Зато ты станешь паном.
— Будет тебе.
— Для меня ты все равно что пан.
Ветер утих. Гром гремел уже над чьими-то другими головами. Под дверцы погреба тянуло запахом свежести.
— Я, когда был такой, как ты, даже с вилами боялся близко подойти к коровам. Чего ты хочешь — садовод-огородник, розочки, фиалочки, цветная капустка… Отец отодрал меня кнутом, рассек мне ухо. Вот видишь? Я боялся кнута и коров. Пришлось выбрать, что страшнее.
— Я подойду к быку.
— Только так и надо, прямо с самого начала. Ты не маленький.
Погреб будто молнией осветила резкая вспышка электрической лампочки. Они даже вздрогнули.
— Наконец-то! Сколько можно было возиться, — прогудел Адамек.
Винца послюнил большой и указательный пальцы и отщипнул у свечки любопытный кончик фитиля.
— Пойдем?
— А чего здесь-то…
Адамек огляделся. Освещение в погребке стало слишком резким.
Адамек ополоснул стаканы, трубку и кувшин, поставил кувшин вверх дном на полку. Кулаком загнал пробку в бочку.
— Как зовут твою-то?
— Мария.
— К этому имени я, пожалуй, привыкну.
Дождь лил по-прежнему, по дороге стремительно несся сплошной поток воды. Они поплыли по течению, нагнув головы и зажмуривая глаза.
Капли, подгоняемые ветром, больно били по лицу.
— Черт!
— Споем?
Адамек начал, Винца подтянул не сразу.
В ярком сиянии солнца отчетливо вырисовывался черный цвет.
В черной комнате белел гроб.
Цветы увяли.
Привели вороного. На глазах у него были шоры, в гриве черные ленты. С одной стороны его вела под уздцы Марта, с другой — тихо плачущая Марина. Маргита стояла перед домом в длинном белом платье и черной накидке, держала в руке сломанную свечу, которая уже никогда и никому не осветит путь.
Вороной стоял перед открытой дверью. У него подрагивали ноздри, и всего его била дрожь.
Ударили в колокол, потом заиграли трубы, им аккомпанировали барабан и чистые девичьи голоса.
Вороной вскинул голову.
К небу поплыл запах кадила.
Вынесли гроб.
Серебряный крест указывал дорогу.
Маргита. Белый гроб. Черный конь.
Футболисты, авиамоделисты, водолазы, клуб верховой езды — все это было с Олином, пока он не уехал на каникулы.
Тяжелые звуки музыки, тяжелая поступь.
Солнце.
На дорогу осыпаются белые цветы каштанов.
Винца вспомнил слова поэта:
Надежно пристегнутый к сиденью ненадежного автомобиля, Винца взял курс на север. На Высочине еще только зацветала сурепка. Чтобы ехать, надо было ехать быстро. Убежать, перепрыгнуть из горечи мрака в сияющий день.
Не самый лучший выход, Винцик.
Пусть даже глупый, чем никакой, Винцик.
Все лучше, чем видеть пустую улицу, покрытую растоптанными веточками барвинка и каштанового цвета. Что угодно лучше свежезасыпанной раны земли.
Колеса мягко шелестели по шоссе, впереди — булыжник.
Леса теряли колючки, становились мягче, льнули к людям.
Винца позвонил и стоял в ожидании. Мир вокруг еще покачивался и кружился перед глазами, когда Винца, прихрамывая, вылез из машины. Открыла дама в дедероновом платье цвета морской волны, воздушном, нежном — только дунуть.
— Добрый день. Мария дома?
— Мм… — Дама уставилась на Винцу, словно он вел за собой на поводке козла. Винца невольно оглянулся: да нет же, он стоял у калитки палисадника один. Посмотрел на табличку с номером дома: все совпадало. Улица называлась «К Блаженству». Уж такое название мудрено забыть. Единственное, что он мог перепутать, так это город или полушарие.