Солнце спряталось за высокий щипец белого амбара, и голуби слетались под крышу.
Винца шел через двор в конюшню. Храстек сидел у дверей на буковой колоде, жена чуть поодаль, перед колесной мастерской, на желтой тачке.
— Оставь моих лошадей в покое, — прогудел Храстек вместо приветствия. — Я хорошо запомнил тебя.
Вороной отворачивался от нежно-зеленой травы в яслях, до самой земли опускал тяжелую и печальную голову.
— Людва Дворжачек велел мне слушаться тебя, покуда он не вернется… Отец твой козла держит, а я чтоб тебя слушался?!
Вороной бил копытом по выщербленным половицам.
— Вот тебе казенная бумага, тут черным по белому сказано, что я не псих. Чтоб ты знал.
— Я знаю.
— Откуда?
— Просто я вас знаю.
— Черта с два!
Лошади Храстека были серые от покрывавшего их толстого слоя пыли, только на крупах как шрамы темнели полосы от кнута. Прежде Храстек никогда не трогал лошадей кнутом. А одному мужику, на его глазах ударившему лошадь, он свернул челюсть.
— Утром как следует почистите лошадей.
— Отец твой козла держит, а ты мне указывать будешь?
— Буду.
— Ну и дела, ну и дела. — Храстек аккуратно сложил бесценный документ, обернул носовым платком и убрал в задний карман.
— Завтра будете возить солому в коровник.
— Это можно… Если мне захочется.
И Храстек размашисто зашагал по мощеному двору. Жена за ним, вперив взгляд под ноги, на пять сантиметров перед носками своих красных сандалий.
Вороной смотрел на Винцу. В глазах его двоилось заходящее солнце. Он несколько дней не покидал конюшню и стал похож на тень усохшего дерева. Сперва его хотели пристрелить, но Винца сказал:
— Он сделал это на радостях.
И его осудили печалиться. Не нашлось никого, кто захотел бы вычистить его скребницей. Вода в его поилке была постоянно, к траве он не притрагивался; оброка ему не давали, поскольку он не работал. Одного коня не запряжешь; один конь ни то ни се, это тебе не канарейка.
Винца заговорил с вороным на том особенном языке, для которого пока что никто не придумал слов. На языке, с которым рождается все меньше и меньше людей, но он все же не вымер еще, потому что, родившись с ним, вы уже не сможете его забыть, — и это не привилегия и не благословение свыше.
Тихие и успокаивающие звуки голоса Винцы, видно, напомнили вороному утраченный мир привольно раскинувшихся лугов. И сразу будто сняли тяжесть с резко очерченной, теперь такой поникшей головы. Вороной шевельнул ушами, насторожил кофейные карие глаза.
— Если сейчас лягнешь, старик, отправишься на гуляш. Гарантирую.
Вороной ударил копытом.
Подкова лязгнула по пустому ведру, оно вылетело в окошко и со стуком и грохотом покатилось по камням на дворе.
— Сволочь…
К лошади всегда можно подойти так, чтобы избежать удара. Иногда достаточно показать ей ручку от вил. Вороной приник к деревянной перегородке стойла, ощерил желтые зубы и прижал уши, так что они спрятались за гривой. Может, он боялся, а может, и вправду был такой бешеный. В конюшню люди вообще редко заглядывали, а просто так похлопать лошадь, потому что она лошадь, никому и в голову не приходило.
— Ну, что с тобой?
Винца вышел во двор. Белые камни залиты лунным светом, в окнах черно, ворота на запоре. Винца вернулся в конюшню, подошел ближе к вороному, на всякий случай еще раз помахал вилами и загнал его в щель между желобом и стеной. Протиснувшись к его голове, Винца схватился за недоуздок и с силой задрал голову вороного к потолку. Зубы коня скрипели в сантиметре от сжатого кулака.
Отвязав цепь с деревянным ядром, прижавшись боком к упругой шее, он вывел вороного во двор. Выпустив узду из рук, отскочил в сторону. Конь неподвижно стоял на месте. В лунном сиянии, отражавшемся в белых камнях, он снова стал похож на себя, напоминая обо всем том, чего ради нетерпеливой кобылке намазывали копыта глобином, надевали упряжь, подшитую зеленым войлоком, и вели через поле к жеребцу; и вороной кладрубской породы поднимался на дыбы и неуклюже махал синей дали, давая знак приблизиться; за это уже в сумерках, под колокольный перезвон лохматые мужики распивали затем бутылку абрикосовой. Обо всем этом напоминал вороной, посеребренный лунным сиянием, живой.
Он побежал по кругу двора, и первые же его шаги как по волшебству вызвали в железе страстные вздохи.
А давно ли они мальчишками бросались головой вниз с обрывистого берега в Дыю, стремглав летели навстречу собственному отражению в зеркальной глади? Они доставали со дна желтоватые кремни, гладкие на ощупь, и где-нибудь в тени потаенных уголков ударяли ими друг о друга, с изумлением следя за зигзагами полета высекаемых искр и благоговейно принюхивались затем к камням, белым в месте удара и пахнущим загадочно, как не пахло ничто на свете из вещей, известных им.