Я снял плащ и приступил к работе. Задача нелегкая, мне вряд ли удастся придать всему этому законченный вид. Тем хуже.
Я добрался до пластикового уплотнения, аккуратно разрезал его и узким напильником подпилил трубку. О, совсем немного, по всей окружности, чтобы это выглядело, как равномерный износ. Достаточно для того, чтобы через несколько дней тормоза вышли из строя.
Для подстраховки конструкторы предусмотрели дополнительную трубку, в случае разрыва первой. Пришлось повторить операцию в еще более акробатической позе. Но я все-таки довел ее до конца.
Час спустя я выпрямился, весьма довольный собой. Десяток ударов по тормозам, и полетит первая трубка. Еще три — и вторая тоже лопнет. А поскольку Сильвия меньше 150 в час не ездила, то тогда уже ничто не спасет её от смерти.
И никто меня никогда не заподозрит. Какие у меня могут быть причины убивать Сильвию? Сильвию, которая предоставила мне возможность вернуться в кино… К тому же авария произойдет не сразу. Возможно, что и через месяц, если не слишком грубо обращаться с тормозами. Вредительство будет обнаружено, это неизбежно, однако никто не сможет сказать, когда оно было совершено… Что до меня, то я никогда и близко не подходил к этой машине. Никогда, клянусь.
Я надел плащ на свой испачканный костюм, натянул перчатки, скрывшие мои черные руки, застегнул на сумке молнию, погасил фонарь. Беспрепятственно покинул виллу, доехал до Ла-Варена, пешком дошел до Венсенского леса. Там я, совсем обессилевший, уснул под деревом.
Разбуженный предрассветным холодом, я дождался первой электрички метро. К шести я был уже дома и лег спать. В восемь меня разбудила Франсуаза.
Это случилось месяц назад. И целый месяц я каждый день, каждый час ждал известия о ее смерти. Сегодня вечером зазвонил телефон, и я узнал: Сильвии больше нет. Теперь я удовлетворен. Это всё, господин инспектор, я сдаюсь властям.
4
То ли ему было жаль времени, потраченного на выслушивание этой нескончаемой исповеди, то ли сказалась накопленная за ночь усталость, — как бы там ни было, инспектор после того, как Вилли Браун умолк, изо всей силы стукнув кулаком по столу, воскликнул:
— Вот невезуха, черт подери!
Он выскочил из кабинета, оставив старикашку один на один со стенографистом, ринулся в конец коридора, налетел на одного из своих коллег, который демонстративно пожал ему руку.
— Ну, дружище, с тебя причитается! — Ладно, ладно.
Инспектор негромко постучал в дверь кабинета старшего комиссара, вошел. Босс разговаривал по телефону. Прикрыв рукой трубку, он спросил:
— В чем дело?
— Босс, по поводу ночного убийства?!. Дютуа еще не приехал?
— Он звонил мне, у него грипп.
Вот невезуха, черт подери. Иначе и не скажешь. Поняв, что ему грозит, инспектор спросил:
— Кто же будет заниматься…
— Вы, разумеется. А теперь убирайтесь, чего вы ждете?
Подавленный, он закрыл дверь. Понурив голову, стиснув за спиной кулаки, с окурком в зубах, он пошел по коридору в обратном направлении, борясь с желанием улечься на полу и прикорнуть часов этак на пятнадцать.
На повороте лестничной площадки он наткнулся на полицейского с конвертом в руке. Поздоровались. Тип лукаво заметил:
— Мои поздравления, папаша. Да, тут тебе письмецо.
— Мне?
На конверте стояло:
«Вручить лично тому, кто занимается расследованием убийства Сильвии Сарман».
— Это действительно мне.
Еще один полицейский прошел мимо, странно подмигнув. Что с ними сегодня? Как будто все сговорились, решили его разыграть. Не очень удачно выбрали время, теперь, когда на меня взвалили дурацкое дело, которое принимало неожиданный оборот. Ночью, при беглом осмотре, он квалифицировал преступление как «ограбление со смертельным исходом». Но все оказалось совсем не так. О, нет.
Инспектор прикинул на ладони вес конверта. Довольно увесистый, черт подери! Вскрыл его, извлек ворох листков, исписанных мелким убористым почерком.
— Ну и свинья же этот Дютуа! Надо же было ему заболеть именно сегодня!
Предстояло прочесть не менее пятидесяти страниц текста, написанного от руки. И тот тип, некто Браун, битый час рассказывал ему свою жалостливую историю. С ним тоже не все было ясно! Браун по-прежнему сидел в кабинете и угощал сигаретой Жюля. На столе инспектора выросла куча отпечатанных на машинке листов с его исповедью. Когда инспектор сел, Браун с несчастным видом спросил:
— Вы меня арестуете?
— Не сейчас, вы слишком торопитесь. Вы прочитали свои показания?
— Да, господин инспектор.
— Ну, тогда пишите: ознакомился, с моих слов записано верно, дата, подпись. На трех экземплярах.
Вилли Браун расписался и остался сидеть не двигаясь. Как будто желая на нем отыграться, инспектор рявкнул.
— Что вы расселись, мне вы больше не нужны. Старик выглядел растерянным. Он спросил:
— А а… что же мне делать?
— Посидите в соседнем кабинете. Здесь. (Он открыл дверь.) И ждите, пока я вас не позову.
Шатающейся, как у сомнамбулы, походкой Браун удалился. И тогда Жюль, не на шутку заинтригованный, спросил:
— Почему ты его не арестуешь?
— Тебя это волнует?
— Ну, немного, а что? Ты же набьешь себе шишек.
— Да отвяжись ты. Благодарю, ты мне больше не нужен,
— Ну, знаешь, — возмутился Жюль, — когда тебе подбрасывают интересное дельце, ты так увлекаешься, что и тебе страшно подступиться.
Инспектор приступил к чтению письма. Вверху, слева, отправитель написал свое имя и адрес.
Жанина Бури (известная как Фредерика Мэйан). Улица Поля Думъе, 155 91, Этамп.
Сильвия умерла. Сильвия Сарман умерла, и убила ее — я, Фредерика Мэйан. Я ее прикончила, потому что должна была это сделать, потому что я не могла не сделать этого. Она мертва, а я, убийца, рыдаю над ее трупом. Над посиневшим, искривленным, как у испорченной статуэтки, лицом, над ее остывшим телом, которое перевезли в морг. Я знаю, у меня как будто не было причин убивать ее. Зачем? Все будут задаваться вопросом: зачем. И если я не объясню, я задохнусь. Все эти гнусные воспоминания отравляют мне жизнь. Сильвия, такая милая девушка. Я убила ее. Господи, прости меня.
Она явилась — девушка с ангельским лицом — в один прекрасный день, давным-давно. Восемь, девять лет назад? Это случилось в 59-ом, я только что снялась в «Приюте любви». Успех был такой, что один из критиков «Фигаро» даже сказал: «Фредерика Мэйан вот-вот станет нашей лучшей актрисой». Да, я помню, я была знаменита, я только что порвала с Жаком Мервилем, который с тех пор ничего путного и не снял.
Было утро, часов около одиннадцати. Я только что встала, когда ко мне в спальню вошла служанка:
— Мадам, в гостиной вас ждет девушка.
— Кто она?
— Она не назвала себя. Ее прислал Вилли Браун.
Наверное, поклонница. Я устроилась за туалетным столиком, распахнув халат таким образом, чтобы верхняя часть груди осталась неприкрытой. Утру нос этой малявке! Я приступила к массажу головы: надо было сто раз провести щеткой по волосам. Если не ухаживать за телом, когда тебе тридцать, в сорок ты уже старушка. Поскольку служанка все еще ждала, я крикнула:
— Ну так в чем дело, пусть войдет!
Это сбило меня со счета, и я начала снова. В пресквернейшем настроении. Но вошла малышка, и я тотчас же выставила напоказ свою обворожительную улыбку, крупным планом. Держа в памяти цифру, я указала ей на стул. Она села.
На ней был довольно невзрачный плащ и черный берет, как у Мишель Морган в «Набережной туманов». Из-за берета ее бледная мордашка казалась совсем крохотной. Я повернулась к ней, продолжая расчесывать волосы. Она остолбенело разглядывала мою грудь. Это сразу подняло мое настроение. Начиная с первого фильма, когда один критик заявил, что я ношу подкладки, во всех моих контрактах оговаривалось, что по крайней мере один раз я должна буду показать грудь. Впрочем, она того стоила. В то время, разумеется.