С паровоза соскакивают люди: один, два, три человека… Главный кондуктор прыгает с подножки первого вагона. Они бегут к нам, а мы с Гришей — навстречу. Потом мы вместе бежим к повреждённому рельсу, и тут кто-то крепко обнимает меня, кажется, главный кондуктор, или нет — этот, с чёрными пушистыми усами, машинист. Он обнимает меня и спрашивает, кто мы такие.
Я вижу вымазанного в мазуте и саже кочегара. Он чёрен как негр. Это он хватает Гришу в охапку и целует его, оставляя на Гришиных щеках тёмно-коричневые пятна. И снова бегут люди — они тащат ломики и молотки, гаечные ключи и домкраты.
Я сажусь совершенно обессиленный тут же на рельсы, и Гриша садится рядом со мной, — видно, ноги его тоже не держат.
— Остановили, Толя! — говорит он, устало улыбаясь, и потом смеётся, обнимая меня. И я тоже смеюсь и обнимаю своего друга.
— А композитор — Виктор Николаевич? — вспоминает Гриша. — Как же мы о нём забыли?!
— Вот тебе на! — говорю я. — Идём скорей, поищем…
У вагона толпятся пассажиры, оживлённо обсуждая происшествие. А вот и наш Виктор Николаевич! Он стоит на подножке с портфелем в руках и уже собирается прыгнуть вниз.
— Здравствуйте, Виктор Николаевич! — говорим мы оба.
— Здравствуйте!
Он недоумевающе смотрит на нас.
— Мы — пионеры из лагеря «Красная заря», — поясняет Гриша. — В прошлый раз, когда вы приезжали к нам, мы с Толей тоже встречали вас. Не помните?
— Да? Разве это были вы? Возможно! — говорит Виктор Николаевич и с большим удивлением смотрит на Гришу.
Я подтверждаю, что это были действительно мы, и предлагаю Виктору Николаевичу не ожидать, когда тронется поезд, а идти сейчас. Здесь, по тропинке, до лагеря самая кратчайшая дорога. От станции дальше.
— Ну что ж, в таком случае идёмте!
Он прыгает с подножки и спрашивает нас:
— А что такое, ребята, произошло с поездом? Вы не знаете? Говорят, неисправность пути. Кто-то вовремя заметил и предупредил?
— Да… — небрежно отвечает Гриша. — Так… Пустяки… Ничего особенного…
А мне очень хочется сказать: «Это сделали мы! Не испугались опасности, понимаете?! Держались как герои!». Но я одёргиваю себя: «Нельзя хвалиться! Это просто неудобно! Что человек о нас подумает? Какие-то жалкие хвастуны!». И я стараюсь изобразить на своей физиономии подчёркнутое безразличие: дескать, мой друг прав — ничего особенного.
Мы идём, но беседа у нас не клеится. Или мы с Гришей, всё ещё переживая события, отвечаем Виктору Николаевичу невпопад, или он слишком рассеян и не очень поддерживает разговор.
«А может, сочиняет какую-нибудь симфонию», — думаю я.
Но только хотя Виктор Николаевич и рассеян, а нет-нет, да и посмотрит внимательно то на меня, то на Гришу.
Ну как же я сразу не догадался о причине этих удивлённых и внимательных взглядов!
Вот вам портрет Гриши Туманова: ботинки облеплены засохшей рыжей глиной. Колени грязно-зелёного цвета. Брюки напоминают половую тряпку. Рубашка разорвана у ворота. Волосы стоят дыбом. На одной щеке синяк и кровавая ссадина, а другая щека вся в тёмных пятнах, оставшихся от поцелуев кочегара.
Молча, жестами, я стараюсь дать понять Грише, что нужно хотя бы пригладить волосы и вытереть платком лицо. А он, в свою очередь, безмолвно сигнализирует мне, — дескать, посмотри на себя… Сам-то ты на что похож!..
Увы! Достаточно одного взгляда, чтобы увидеть — я не чище моего друга.
«А цветы? — с отчаянием вспоминаю я. — Где же наши букеты?».
Так мы подошли к воротам лагеря. Дежурные девочки распахнули калитку и вытянулись в положении «смирно», отдавая салют. Но они не смотрели на Виктора Николаевича — они смотрели на нас. В их ошалелых, совершенно круглых глазах застыл ужас.
«Да, это тебе не курица с цыплятами из соседней дачи! — подумал я. — Есть чему удивляться!» — и, пропустив вперёд композитора, с невозмутимым видом прошёл мимо Люси. Она шарахнулась от меня, схватилась за голову:
— Ой, девочки! Ой-ой! Это что же такое?!
Когда мы провели Виктора Николаевича в канцелярию и Татьяна Васильевна, очень приветливо и сердечно встретив его, кинула взгляд на нас… Можете мне поверить, появление марсиан или лунных жителей удивило бы её меньше.
Она несколько секунд моргала, силясь понять, это мы или не мы. И потом, видимо, поняла, что это всё-таки мы. Она ничего не сказала, а только подала знак, который означал примерно следующее: «Провалитесь хоть сквозь землю, но немедленно, и чтобы я вас больше здесь не видела!».
Через полчаса все в лагере знали, в каком виде мы явились. Шум был невообразимый! Ребята осаждали нас расспросами, но мы решили стойко держаться и ничего не говорить. К чему хвастаться? Ну, сделал полезное дело — и ладно, молчок! Пусть другие о тебе скажут. Меня, правда, так и подмывало всё разболтать. Уж очень соблазнительно рассказать всю эту историю. Скажу честно, по-пионерски, мне трудно что-либо скрывать, тем более, если я сделал хорошее. Но Гриша был твёрд. И я дал ему слово друга. Держаться так держаться!