— Пора, Александр Сергеевич, — Кирюха заглянул в комнату. Щами запахло да портками немытыми.
Сашенька взбрыкнул, отбросил одеяло, вскочил. Кирюха помог барчуку надеть панталоны да рубаху. За яйца шутливо пощупал.
— Есть уже кой-чаво, — осклабился.
— Иди на хуй, дурак, — засмеялся Сашенька, ударил сапогом Кирюху по склоненному рылу. Кровь из ноздрей пошла у Кирюхи, засмеялся Кирюха, порываясь руку барчуку поцеловать.
— Пошел, пошел, — Сашенька размахнулся было вдругоряд сапогом, да передумал. Споро надел сапоги. Притопнул каблуками. Лицей!
Дядя Baziley завтракал. Увидел Сашеньку, рыгнул, ковырнул пальцем в зубах, достал кусочек мяса, опять в рот сунул.
— Садись, Alexzander, гуся потчевать, — сказал приветливо.
Сашенька уселся к столу, Кирюха положил ему на тарелку большую гусиную ляжку, да мозгового горошка зачерпнул горсть, насыпал.
Жесткое мясо гусятина, зубы в нем застревают. Чьи это зубы? Сашенька вынул из ляжки три зуба, бросил на тарелку, зазвенели они.
Дядя Baziley за щеку ухватился.
— Вот же ж блядь переебская, — покачал головой. — Пытался куснуть, да зубы потерял. А ты ешь, ешь, Alexzander.
Сашенька погрыз ляжку, горошку поклевал — сытый.
— Ну-с, с Богом.
Дядя Baziley поднялся из-за стола, бзднул продолжительно.
— Пошли.
Коляска уже ждала.
Василий Львович дал по шее дрыхнущему ваньке. Ванька встрепенулся, наддал лошадям. И замелькали дома, заборы, деревья, мосты, разноцветные барышни, напомаженные господа, люди, и прочая и прочая. Чуден ты, Пемтембург, ранним утречком. Прохладен, как светский хлыщ, соблазняющий юную дуреху. Слова лишнего не скажешь, движения лишнего не сделаешь, а вот смотри ж ты, уже соблазнил дуреху, обрюхатил, да и укатил на Кавказ в картишки дуться да ебать мохнатопиздых черкешенок. Дуреху родители — на ярманку невест, где ее прихватит в дополнение к чистопородной каурке старый полковник с провалившимся носом, будет ее поколачивать да попрекать сынком — таким же, как ты, задумчивым малахольным байроном. Ах, Пемтембург!
Остановилась коляска у кирпичного трехэтажного дома, с балкончиками, которые поддерживали голые атланты. Красиво как!
Вошли. Батюшки-светы. Ковры да золото, золото да ковры. Картины, гардины, кадушки с растениями, статуи. Присутственное место. Главное Управление Его Императорского Величества Лицеями. Жмутся к стеночкам, ослепленные роскошеством, просители, серенькие, несчастные.
Дядя Baziley и тот струхнул — в Москве такого шику не видывал. Жмется к стеночке Василий Львович, брюшко втянул, подбородок слюной умаслил, и, кажись, сам не рад уже, что вызвался проводить Alexzandera. Сашенька вслед за дядей вдохнул робости, витающей в воздухе. К стеночке, к стеночке.
— К стеночке, не толпитесь, — прикрикнул пробегающий по коридору чиновник зазевавшемуся дворянчику, ведущему за руку тощего прыщавого юношу. Дворянчик отпрянул и — к стеночке. Тощий юноша очутился неподалеку от Сашеньки. Нос длинный, прямой, уши торчком, грудь узкая, бледный, как смерть.
«На Кольку-вороненка похож»- подумал Сашенька.
— Прошение подавать? — между тем, поинтересовался прыщавый, брызнув на Сашеньку слюной.
— Угу.
— Я тоже, — прыщавый шмыгнул носом, перенеся в рот комок соплей, огляделся, собираясь харкнуть, да опомнился. Пожевал добро, проглотил.
— Кюхельбекер, Вильгельм Карлович, — представился.
Сашенька пожал протянутую руку.
— Пушкин, Александр Сергеевич.
— Пойдемте, Alexzander, — нетерпеливо бросил Василий Львович и засеменил по коридору. Сашенька — следом.
Василий Львович заглянул в один из кабинетов:
— Здравия-с желаем-с, привел недоросля-с по вопросу прошений-с.
— Ждать, — был ответ.
Ждали у дверей долго — дядя Bazileу уселся на стул, а вот Сашеньке пришлось стоять — ноги заболели, спина, пить захотелось.