— Как добралась? — кашлянув, спросил Иван.
Его скулы слегка порозовели, и Си Унь подумала: уж не вспомнил ли он ту кабинку?
— Превосходно.
— Хочешь есть?
Девушка поняла, что дико проголодалась.
— Да.
Иван кинулся к печке, загремел заслонкой.
— Ты садись, садись к столу, — бросил через плечо.
Си Унь опустилась на стул, вытянула ноги. Черт подери, как она устала.
Иван поставил перед ней котелок. Картошка в мундире. В голове девушки промелькнула картинка: ее мать ставит посреди стола миску с картошкой, отец потирает руки, радостно улыбается: «Картошечка», берет горячую картофелину и ест ее, не очищая.
— Вот соль и сало, — несколько смущенно сообщил Иван, положив перед девушкой кусок сала, нож и солонку. — Сейчас схожу за пореем.
— Отлично, — вполне искренне сказала Си Унь и набросилась на еду.
Пункт 4
27 августа 2016 года
Ночью он забрался к ней в постель, принялся лизать сиськи, ковыряться в пизде, тереться об ее тело возбужденным членом.
— Иван, уйди, — жестко сказала Си Унь.
— Детка, ну чего ты? — прерывисто зашептал он, покусывая ей ухо. — Помнишь, как тогда, в Пекине, в кабинке аттракционов? Или в Общежитии СНД? Ну, помнишь? Я ждал тебя.
— Дэй Жикианг, уйди!
— Сука, — озлобленно бросил он, выбираясь из-под ватного одеяла.
Си Унь ухмыльнулась в темноте и отпустила рукоятку ножа, спрятанного под подушкой.
Убила бы она Ивана-Дэй Жикианга, если бы тот не отступился? Да, разумеется. Ей бы пришлось это сделать.
Ранним утром они вышли из дома. Иван надел пузырящиеся на коленях джинсы, застиранную футболку с изображением Вождя. В руках держал небольшую сумку. Си Унь осталась в форме ИА.
— Постой.
Иван вынул из кармана ключ, запер дверь.
— Пошли.
Они проследовали мимо росистых грядок к калитке, вышли на пыльную деревенскую дорогу. Си Унь с наслаждением вдохнула прохладного утреннего воздуха. Благодать! Почти, как дома.
Улица пустынна. Где-то закричал петух.
— Как тебе тут живется, Иван?
Дэй Жикианг неприязненно взглянул на Си Унь: обижен после ночного инцидента.
— Отлично живется.
И он не соврал. Жители деревни Клюки полюбили обрусевшего китаезу, всегда готового придти на помощь: ворочать сено, травить колорада, чистить колодец. А в особенности полюбила Ивана-Дэй Жикианга доярка Фрося за его неутомимость и фантазию в ебле. Впрочем, о Фросе говорить с Си Унь Иван не собирался.
Они вышли на «трассу» — грунтовую дорогу, скованную с обеих сторон сосновым бором. Перед желтой автобусной остановкой колыхался прогретый воздух. Си Унь вытерла лоб тыльной стороной ладони: день будет жарким.
— Садись — сказал Иван, поставив на скамейку сумку.
Си Унь послушалась.
Иван отошел к расписанию: деревянной табличке, прибитой ко вкопанному шесту.
— Ну, скоро? — капризным голосом окликнула Си Унь.
— Через пятнадцать минут должен быть, — неуверенно отозвался Иван.
Раздались шаркающие шаги, Си Унь повернула голову. К остановке подошел старик в толстом костюме и зимнем картузе. В одной руке — лыжная палка, переделанная в костыль, в другой — авоська.
— Ванек, здоров.
— Утро доброе, Ефимыч.
Ефимыч беззубо улыбнулся, глядя на Си Унь.
— А енто кто?
— Енто сестра моя, — подстраиваясь под манеру старика говорить, сообщил Иван. — Маруся. Сержант. Приезжала меня проведать.
— Серджант, — восхитился Ефимыч, опускаясь на лавку рядом с Си Унь. — Енто дело.
Он искоса смотрел на девушку и все улыбался.
— А ты, Ефимыч, куда лыжи навострил?
— Ииих, Ванек! Ды в больничку, куды ищщо. Болит, проклятая.
Он вытянул ногу, точно бахвалясь. Си Унь невольно улыбнулась.
— Серджант, енто дело, — повторил старик, легонько коснувшись руки девушки. — Когда Анперия наша воюя, когда Тредья Меровая грямит вовсю, пиндосы ебаные, да кеберпанки эти нападают, життя не дают.
— Мы победим, дедушка, — сказала Си Унь.
На глаза старика навернулись слезы: девушке стало не по себе.
— Уж победите, родненьки, уж победите, поджалуйста, — взмолился Ефимыч. — А то ж придут кеберпанки эти сраные, хлеба нашы сытные отнимут, да женщин да мужчин да старух да стариков да детей изнасилуют.
Си Унь бросила на старика быстрый оценивающий взгляд: ей показалось, что он … ерничает.