После двадцатого съезда дело прадеда было пересмотрено, и срок заключения уменьшился до десяти лет. Вернувшись домой в восемьдесят пятом году, он прожил без малого на свободе два года. Федор Бертеньев умер в две тысячи пятьсот восемьдесят седьмом году в возрасте шестидесяти трех лет. Два инфаркта перенесенных в лагере, болезнь ног и иные недуги сократили его жизнь. Однако на свободе он старался особо не говорить о тех темных годах даже с самым близким человеком — с Анечкой, как он называл свою жену. Те двадцать три месяца, подаренные ему богом, прадед посвятил редактированию дневников и дописыванию последних страниц собственной жизни.
И вот, когда мой отец Иван Андреевич Бертеньев известный ресторатор открывал в Москве комплекс «Золотая Русь», он подарил мне дневники Франсуа Бертье. Он сказал: «Лена, тебе двадцать один. Именно столько лет было твоему прадеду, когда он приехал в Россию».
Знакомясь с дневниками, я прочитала о главной мечте неугомонного юноши Франсуа Бертье. Ведь в душе он так и остался юношей, и пусть страницы сами поведают об этом.
Мой прадед писал: «Кем бы вы ни стали, я завещаю вам: как бы высоко не поднимала вас жизнь над людским потоком, не забывайте дело всей моей жизни. Кулинария так и осталась моей страстью, и я мечтаю, что когда-то, если не на меня, то на моего потомка сойдет вдохновение. Его посетит мысль о философском камне гастрономии, об универсальном рецепте блюда, что останется в истории навсегда, войдет в каждый дом, и будет считаться исконно русским блюдом. Вот такая безумная мечта владела и владеет мной до сих пор. В дневниках вы найдете множество рецептов и бесконечные сочетания продуктов. Все это было поиском того философского камня».
Отец сказал, что такого блюда не существует, но кулинарные рецепты из дневников помогли его отцу, то есть моему деду, подняться на ноги и в итоге стать искусным ресторатором Андреем Бертеньевым. И вся существующая ныне империя вкуса под маркой «Бертье» есть труд моего прадеда.
…
Сергей внимательно посмотрел на японского писателя и уточнил:
— Разве? Кажется, вы задумали что-то космическое.
— И это тоже, — ответил Накамура. — Обычно я веду несколько проектов.
— Понятно. — Минский задумался. — Хочу сразу сказать, что с точки зрения историка вы допустили ошибку. Понимаю, что это набросок чего-то большего, но название «Россия», как мне кажется, здесь неуместно. В начале пути Франсуа Бертье еще можно говорить о России, но потом… Ведь тогда возник СССР — иная общность и ментальность.
— Соглашусь.
— Нет, нет, нет, нет, нет, — запротестовал Алексей. — Ничего это не доказывает. Я вас умоляю, как говорили в Одессе. Зачем вы привели частный случай, когда я сказал о глобальной тенденции.
— Вы сейчас о кризисе?
— Да, господин Накамура.
— Дело в том, дорогой друг, — менторски проговорил Накамура, забирая набросок будущего произведения, — именно частное и движет литературу. Отдельные личности и двигают историю развития мировой фантастики. Я скажу также, что люди, оставившие значительный след разрушения или созидания во времени, запоминаются.
— То есть?
— Например, Геродот сжег храм. Он совершил акт разрушения, извините за канцелярские корявые слова, а Сократ заложил основы современной философии — так созидания.
Алексей, выдохнув, бросил короткий взгляд на входную дверь, словно говоря, что пора уходить, но не встал с места, а произнес:
— Не согласен я с вами, господин Накамура. Литература — социальный процесс, а не удел изолированной группы, то есть нашей группы. У каждого автора должен быть свой читатель, а у каждого читателя должен быть свой автор. А вы пытаетесь превратить литературу в заповедник, отвести ей нишу, и путь она в ней ютится. Или, по-вашему, литература ничего не имеет общего с реальностью.
— Именно. Ничего.
— Мне кажется, мы запутались. — Сергей сделал паузу, припоминая что-то. — Я сейчас занимаюсь Чердынским…
— Кстати, ваш знакомый, Анатолий Всеволодович Аир, нагло у него своровал, — перебил Накамура.
— Когда это?
— Ни «когда», а «что». Его коротенький рассказик из «Сказок Мерриберга» под название «Белое в черном».
— Заголовок один, но содержание разное. У Аира повествуется о необычной шахматной партии, у Чердынского — об изгои. О человеке, который ощущает себя белой вороной, пытается вписаться в социум, но не получается.
— Давайте, сделаем так, чтобы каждый остался при своем мнении, — вдруг предложил Алексей, глянув опять на входную дверь.
Накамура посмотрел на запястье, на котором висел прозрачного пластика фитнес-браслет и кивнул в знак согласия.
— Продолжим в столовой? — спросил Сергей.
— О, нет. Не будем портить себе аппетит, — произнес Накамура. — Но если Алексей…
— Не захочу.
Накамура встал из-за стола и направился к выходу быстрой походкой. Сергей проводил японского писателя взглядом и, свернув в трубочку листы, предложил Алексею, не заходя в номер, пойти в столовую.
<p>
<a name="TOC_id20242589"></a></p>