Аркадий Швейцер почувствовал себя обиженным.
– Не столь верное, говорите? Благо вам, когда фабрики ваши дымят, пароходы бороздят моря, мельницы мелют, а сами вы сидите на готовеньком и стрижете купоны из ваших книжек папиросной бумаги. Извините, господин хороший, но я хочу спросить вас, напшиклад,[3] чем вы-то сами, собственно, занимаетесь?
– Чем занимаюсь? Эге-ге-ге! – затянул хозяин. – Многие ломали над этим голову – хотели уразуметь то жег самое. Вон околоточный уже сколько раз допытывался. Только черта с два кому-нибудь такое в голову взбредет!
– В чем же дело? Вы пишете заклинания для дверных косяков или изгоняете бесов? Может, вы печатаете фальшивые бумажки? Мне вы можете сказать, это погребено, как в железном сундуке со звоном.
– Э, да я вас совсем не боюсь, пусть вам не кажется. Все дело в том, что здесь и говорить не о чем.
– Но название этому должно быть?
– В том-то и штука, что никакого названия нет. Ну, какое название, по-вашему, Чемчура, можно этому дать? Что вы молчите?
Маленький сочинитель, точно очнувшись от сна, спрыгнул с кровати и, подтанцовывая по своему обыкновению, поправил очки и повернулся на одной ноге.
– Как назвать ваше занятие? Да ему нет названия.
– Вот видите! – заметил хозяин, показывая глазами на сочинителя. – Видели, как Чемчура повернулся только что на одной ноге и остался на месте? Точно так и я верчусь вокруг одного дела, очень большого, уже бог весть с коих пор. Верчусь, верчусь, и все на том же месте.
– А-а! Ну, теперь все понятно! – ухмыльнулся Швейцер. – Вы маклер. Из тех маклеров, что продают вершины егупецких гор, тень бойберикского леса, меняют вчерашний день па одесский лиман и прокладывают железную дорогу прямым сообщением из Мазеповки на луну. Так и говорите! Чего ж вы канителите? Вы – наш брат. Мое почтение вам! Когда есть необходимость, я тоже заявляю, что я маклер. У меня в чемодане тоже лежат две-три описи богатых поместий, где имеются прекрасные леса, огромные дворцы, породистые лошади, зеркальные пруды, богатые рыбой и дикими утками.
– Те-те-те! – прервал его Бронзентолер. – Ох и шутник! Смотрите-ка, как он раскудахтался – ни дать ни взять проповедник в синагоге! Ничего подобного! Я никогда не был маклером и никогда им не буду. Даже и не касался маклерства. Мое дело – наследство. Мы тягаемся из-за наследства, из-за большого наследства.
– Наследство? – подхватил Аркадий. – От кого? От какого-нибудь дедушки? Наверно, большое хозяйство – несколько деревень со стадами, с отарами овец, с водяными мельницами, корчмами, с великим множеством построек, с каменными лавками. Как же иначе – еврейское наследство!
– Опять! Вы снова распустили свой язык? Если хотите выслушать меня, то не перебивайте! Ведь я вас не перебивал, – недовольно сказал Бронзентолер и, сладко затянувшись папиросой, оперся о стол, вытянул длинные ноги и принялся рассказывать. А оба жильца напряженно слушали.
– Наследство наше состоит из наличных денег и достигло уже с процентами и депроцентами круглой суммы в девяносто девять миллионов.
– Как? Девяносто девять миллионов? – всполошился Аркадий и вскочил с кровати. – Боже мой, да ведь это такая сумма, которой хватило бы нам троим на всю жизнь да еще немного осталось бы родственникам и на благотворительные цели! Не так ли?
Бронзентолер дал ему докричать до конца, затем затянулся папиросой и продолжил свой разговор.
– Так вот, на эти девяносто девять миллионов нас три наследника: один брат и две сестры. Это значит, по тридцать три миллиона на долю.
– Да что вы такое говорите! – вскочил вновь Аркадий. – Мне кажется, брат всегда получает вдвое больше, нежели сестра. Как это у вас получается по тридцать три миллиона?
– Но ведь мы, господин Швейцер, договорились, что вы не будете перебивать!.. Откуда у нас такое наследство? Тут целое дело. Сам я, как видите, меняла.
– Ой! – вскрикнул Швейцер. – Бог свидетель, я как раз думал, что вы меняла. У вас лицо настоящего менялы. У всех менял такие вот странные, сухие лица. Все они деревянные люди, соломенные головы.
– Прошу вас, – обратился к нему хозяин. – Может, вы хоть на время онемеете? Рот у вас ни на минуту не закрывается. Видно, такая у вас болезнь!
Аркадий Швейцер ничего не ответил. Он заткнул рот сигарой и, усевшись поплотней, застыл, как человек, который дал себе слово молчать во что бы то пи стало, чтобы собеседник мог продолжить свой рассказ без помех.