Однако ситуация индивида зависит от этой последней. Либо рациональная душа уничтожается социально-универсальным разумом, либо восходит в область «фантазии» — это, в данном случае, термин неоплатонизма. Сириан и Синезий называют так и «генаду активной перцепции» (чувство чувств, ощущение ощущений, aisthesis aistheseon), и акватическое hyle, где живет «тело фантазии» или субтильное тело души — к нему стремится наше активное начало (внутренний Эрос, бог секретных советов).
Если человек не верит в серьезность неоплатонической «фантазии» и считает одинокий поиск очень сомнительным, очень опасным, он уходит в «иное», хорошо или плохо устраиваясь среди людей, и отрекается от метахтонического пути «я». Это падение — талантливое или нет, темпераментное или нет, греческий катабазис, натуральная инволюция в небытие или туманное потустороннее. Встречаются субъекты, которые томятся по небесной душе и, тем не менее, медлительно распадаются в собственной обреченности. Таковы герои Эдгара По.
Итак, фантазия — климат напряженной сублимации внутреннего Эроса и активной эстезии. В отличие от фантазии, воображение пассивно, рецептивно, реактивно, репродуктивно. Нам не дано определить границу субъективного восприятия и «объективной» реальности. Но вполне вероятно следующее: чем пассивней восприятие, тем жесточе вещи и события вампиризуют нас, обращая в сомнамбул. «Падение дома Эшеров» — апофеоз агрессивных вещей, атмосферы, пейзажей: гнетущие низкие тучи, хмурые стены неприветного дома, зигзаг едва заметной трещины через весь фасад до зловещего озера, белесые стволы гнилых деревьев…
Смертельное лунное околдование кровавой Милитты и черной Гекаты, падение в гибельное лоно исступленного женского кошмара. Женщины Эдгара По — Лигейя, Морелла, Элеонора, наконец, Мэделайн Эшер, сестра несчастного Родерика, — женщины бледные, медлительные, с черными длинными волосами, с черными загадочными глазами, всезнающие и надменные. Мэделайн. Ее брат Родерик — ужасающая бледность кожи, тонкие почти невесомые шелковистые волосы — ее брат Родерик угасает, тает, истлевает. Родерик — жертва разъедающего воображения. Ибо как иначе объяснить тяготение родового рока, неведомой болезни, чьи симптомы отражают мертвенность пейзажа. В сиянии кроваво-красной луны бездонное тусклое озеро поглощает останки дома Эшеров.
Воображение: материя чрезвычайно хищная, пористая, впитывающая все — сны, случайные разговоры, теории, мнения и, подобно некоторым видам тропической паутины, пожирающая своего «изготовителя».
Воображение: адская смесь дурных предчувствий, боязливых надежд, псевдоинтуиций, сладострастных силуэтов, идей фикс, компенсаций, ожиданий, ужасов, искаженных копий знакомых либо прохожих — это пронизано социально акцентированными гипотезами касательно жизни и смерти, коллективных ценностей, религии, морали, эстетики.
Здесь исключена индивидуальность как единство или стремление к таковому. Родерика Эшера нет, несмотря на его оригинальность, таланты и прочее. Старинный род Эшеров, сестра, дом, белесые деревья, зловещее озеро… это и есть Родерик, неразличимый в могильном тумане.
Если воображение превалирует, личность растворяется совершенно. Человек проявляется лишь при концентрации воображения вокруг профессии, семьи, игры, любви. Эта концентрация обусловлена «интересом». Когда интерес пропадает, концентрация ослабевает, человек рассеивается в хаосе воображения. Интерес — разновидность тягости, притягательности хтонической бездны, интерес возбуждается провокативом, а всякий провокатив — женская прелесть, деньги, власть, наркотики — действует тем эффективней, чем слабей целое, индивидуальность.
Земля во всех модификациях — от стерильных пустынь до роскошной вегетации тропиков, основа и мать всех царств природы. Ей принадлежит львиная доля менделеевской таблицы, где вода и воздух занимают сущую чепуху, огонь вообще на присутствует. Однако представить землю без трех остальных стихий нельзя. При этом данные стихии не порождены землей и ее производными не являются. Легитимно предположить: в режиме воды иные три стихии пребывают иначе, нежели в режиме земли. Сие справедливо касательно воздуха и огня.
Земля. Если мы в перспективе новой астрономии полетим, скажем, в другую галактику, ничего качественно не изменится — разве только химический анализ другой планеты обогатит менделеевскую таблицу.
Эмоциональная, умственная, телесная деятельность, пусть даже максимально динамичная, базируется на земной атрибутике: всегда необходима основа, ось, опора, стабильность, начало и конец. Но главный атрибут земной жизни — тягость, притяжение. Когда во сне наше «я» распадается в сомнамбулических перифериях, земное притяжение пробуждает нас и собирает привычной композицией. Слава богу, вздыхаем мы после кошмара, черт бы подрал эту ежедневную бодягу, говорим мы, вырванные из блаженного сновидения.
Земная жизнь, изуродованная механицизмом, с каждым годом обретает дополнительные качества невыносимости. В климате дефицита, скудости, лишенности (privatio) — ибо какую пищу телу и душе дает беспрерывная ре-продукция и ре-трансляция? — воображение превратилось чуть не в единственный источник компенсации. Стимулируя воображение разнообразными доппингами, люди все чаще отправляются в рискованное «каботажное плаванье», однако притяжение берега, прилив снова втягивают на землю «пловцов». Спровоцированные сновидения, наркотические либо алкогольные галлюцинозы вызывают нервные недомогания и социальные преследования, но, по словам Шарля Бодлера, «куда угодно, только подальше от этого мира».
Несчастные случаи, безумие, провалы памяти, параноидальная потеря ориентации приближают нас к стихии воды.
Начнем изучение географии магического мира с «Пьяного корабля» Артюра Рембо. Несчастный случай — гибель команды от рук краснокожих — отдал корабль во власть Океаноса. Чувственный диапазон корабля — наконец-то он принадлежит себе и говорит от первого лица — расширяется беспредельно. В доминации воды земля, воздух и огонь интенсивно непредсказуемы. Полуострова отделяются от проблематичных материков, знакомых названий почти нет — упоминается только Мальстрем и «невероятные Флориды». Земные реалии представлены скупо: заброшенные бухты в жуткой вегетации, бегемоты, ревущие в течке, Левиафан, гниющий в сетях, остовы огромных змей, съеденных муравьями. Но даже эти драстические виденья — только мимолетные эпизоды в буйстве чудовищных водоворотов, судорожных бездн, в грохоте волн, пронзенном криками стремительных белых птиц. Потенция земли ничтожна сравнительно с бешеной энергией Океаноса, где «в циркуляции неведомых соков, в золоте и синеве пробуждаются певучие фосфоресценции».
Восторг, ликование, экзальтация, «молочно-звездное мерцание поэмы моря…» Восторг нисколько не темнеет от вида «задумчивого утопленника», от метафорических эпатажей вроде «лишайников солнца» и «соплей лазури». Все это пустяки сравнительно с неистовой напряженностью акватического бытия: «в ослепительном расцвете дня, располосованные синевой делиры и медлительные ритмы ферментируют терпкими багрянцами любви».
Грандиозная ферментация небесной огненной спермы.
Если мысль, по словам Новалиса, суть бледное вялое чувство, то «Пьяный корабль» — апофеоз чувства (sensation).
Но.
Для чего субъект поэмы обрел «свободу от всех экипажей» и людской суматохи? Чтобы стать игрушкой стихий? Хаос сумасшедшей разрушительной воды превращает корабль в нечто аналогичное. Роскошь морских пейзажей не утоляет ностальгий, сожалений, надрывов. Вторжение хаоса, говорит герметика.
Якорь и штурвал надо срывать окончательно, тоска по земле совершенно нелепа.
«Ибо, — по мнению Рабле, — все сокровища, над коими раскинулся небесный свод и которые таит в себе земля, в каком бы измерении ее не взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину, не стоят того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смятение наши чувства и разум».